Никита Струве
О Шарле Пеги
(Слово на презентации книги Шарля Пеги «Избранное» в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье» (Москва, март 2006 г.))
Начну с личного признания: Шарль Пеги был пристрастием всей моей жизни, как поэт и как человек, павший смертью храбрых в первые дни войны 14-го года, как образ чистого, высокого христианства. Из пяти великих основоположников и представителей французской христианской литературы ХIХ и ХХ столетия: неистового прозаика — публициста Леона Блуа; мощного драматурга шекспировского размаха Поля Клоделя; прикоснувшегося к человеческим безднам романиста Жоржа Бернаноса; изящного, чарующего беллетриста Мориака — Пеги мне ближе всех своим лучезарным, детски-мудрым взглядом на мир. А вот недавно, на исходе дней, когда его стали узнавать в России, я даже дерзнул переводить на русский его стихи, испытывая при этом неизъяснимое наслаждение от прикосновения к чистому роднику его вдохновения.
До революции, в отличие от Блуа, которого открыл Бердяев, от Клоделя, которого много, но не всегда удачно переводил Максимилиан Волошин, Пеги был совсем не известен. Правда, тот же Волошин откликнулся на его смерть, но с опозданием на два года, и к тому же его статья из-за надвигающихся событий прошла незамеченной. Но знаменательно, что открытие Пеги произошло в эмиграции, правда, не в среде поэтов и литераторов, а со стороны религиозных мыслителей и лиц, связанных с Сергиевским богословским институтом. Первым открыл Пеги Георгий Петрович Федотов. Скоро после приезда во Францию в 1925 году он прочел книгу братьев Таро о Пеги и на нее откликнулся вдохновенной статьей в журнале «Путь»: «...эта книга как будто написана специально для нас, русских. Ибо не только герой этой книги нам близок, нам, нашему недавнему прошлому, но и весь круг его мыслей и качество его религиозности»[1].
Несколькими годами позже в образовавшейся «Франко-русской студии», месте встреч французских и русских мыслителей и писателей, был организован вечер, посвященный Пеги. С русской стороны представить Пеги было поручено молодой начинающей писательнице Надежде Городецкой, показавшей в своем выступлении, что она не просто знакома с его творчеством, но знает его изнутри. В дискуссии было предложено выступить К.В.Мочульскому, сказавшему, как бы во след Федотову, что «Пеги приближается к нам, он совсем близок, он занимает в нашей жизни место, которое его ожидало, он заполняет вакуум»[2].
Открытие Пеги на этом не остановилось. В 1945 году известный богослов и профессор Сергиевского института Лев Зандер через одного французского друга узнал, в свою очередь, Пеги: «Это было молниеносно, я был покорен всем его творчеством»[3]. Зандер первый из русских стал переводить мистерии Пеги. Наконец приведу еще свидетельство философа С.Л.Франка, по религиозному значению приравнивавшего Пеги не более не менее, как к Паскалю, Кьеркегору и Ницше[4].
Но теперь пришло время сказать, кто же такой Пеги, которого русские признали своим: «он наш». Крестьянский сын (1873 года рождения в Орлеане), воспитанный в строго религиозном духе, он окончил Сорбонну; Федотов подчеркивает, что такое явление в России в то время было невозможно: народник, вышедший из лицея Пушкина, крестьянский сын, пропитанный Софоклом. Но, с другой стороны, укорененность, почвенность Пеги роднит его с русской культурой, в частности, со славянофилами. Потеряв веру, точнее, от нее отошедший, Пеги, как и многие его русские современники, стал социалистом и рьяным борцом за справедливость, посвятил себя публицистике, открыл напротив Сорбонны книжную лавку, где стал издавать «Двухмесячные тетради». «Бесспорно, — писал впоследствии Пеги, — что даже во всем нашем социализме было бесконечно больше христианства, чем во всей церкви Мадлен (образ обуржуазившегося католичества. — Н.С.). Это было по существу религией земной бедности».
В 1908 году Пеги вновь обрел свою детскую веру, которая на самом деле была только приглушена, и становится всецело христианским писателем и в стихах, и в художественной прозе, и в философских публицистических статьях. Как всякое большое явление, судьба и творчество его стоят под знаком противоположностей: мистик и реалист, созерцатель и боец, католик, по ряду причин оставшийся у врат Церкви. Но противоположности были объединены основным его видением: продолжающееся воплощение, вочеловечивание Христа Бога, проявления во всех мгновениях вечного во времени — Христос целиком Бог и человек, полностью участвует в истории. Ключевое слово у Пеги — прилагательное «charnel» (от существительного chair — плоть), по-русски однозначно непереводимое: это одновременно или попеременно плотское, бренное, сотворенное, земное, наш реальный, плотяной, во времени простирающийся мир. Своим воплощением Христос принял целиком человеческую природу вплоть до ее слабости и смертности. Больше всего Пеги боялся развоплощенного христианства, скрытого монофизитизма. В своих основных богословских установках — взаимопроникновение двух природ, человеческой и Божественной, во Христе, антиномизм в подходе к тайнам веры, надежда на апокатастасис, отказ от клерикализма — Пеги подошел вплотную к православному мироощущению, хотя о нем решительно ничего не знал. В своем очеловечении Бога он доходит до предела: в мистериях Пеги говорит устами Бога, Бог участвует в них наряду с другими действующими лицами.
Пеги удивительно своеобразный писатель. Главный, отличительный его прием можно определить музыкальным термином «тема и вариации», причем его вариации многочисленны, бесконечны. Каждый образ, каждая мысль излагается сходными, повторными формами, слова текут, как поток. Пеги тем самым избегает всякой затверженности, фиксации речи. Ему тесно в отточенном, устоявшимся французском языке. Посредством неожиданных приставок или суффиксов, употреблением редких слов или с измененным значением он возвращает языку первоначальную энергию (в словообразовании напоминая приемы Солженицына). Но повторы у Пеги, особенно в стихах, имеют и другое значение, религиозное: его стихи — славословие Богу и его творению, они напоминают акафисты, но наполненные мирским, историческим, универсальным содержанием. Пеги — поэт-литург.
В виде заключения приведу слова Бернаноса: «...я не считаю Пеги в буквальном смысле за святого, но этот человек, умерший, остался слышимым, и даже ближе, слышимым нами, каждым из нас; он отвечает всякий раз, когда его призывают. Это доказывает, по крайней мере, что в нем было совсем мало лжи, ровно столько, сколько нужно, чтобы прожить нашу бедную, дорогую, сучью жизнь... но это все же знак особой дружбы Бога, которую Он не всегда оказывает своим святым»[5]. Это свидетельство особенно ценно тем, что исходит от собрата писателя и перекликается с суждениями Федотова, Мочульского, Зандера об обращенности Пеги к каждому из нас.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Федотов Г.П. Религиозный путь Пеги // Путь. 1927. № 6. Перепечатано в сб.: Лицо России. ИМКА-Пресс. 1988. С. 155–163.
[2] Jean Maxence — Nadejda Gorodetzky. Charles Peguy. Textes suivis de dйbats au Studio franco-russe. Cahiers de
[3] Зандер Л.А. Feuillets de l’Association Charles Peguy. 1963.
[4] Франк С.Л. Из истории русской философской мысли. Антология. Вашингтон, 1965. С. 6.
[5] Georges Bernanos. Les enfants humiliés. Gallimard, 1949. P. 77–78.