Имя женщины, о которой наш рассказ, не встретишь среди имен знаменитостей в нынешней России. И это несправедливо. Потому что, на наш взгляд, это одна из самых замечательных красавиц нашей страны, с которой, кстати, вряд ли смогли бы тягаться и многие признанные красотки Европы и Америки. Просто у нее такая вышла судьба. Революция выбросила из России много замечательных женщин. И еще неизвестно, кто больше от этого пострадал.
Bo Франции, в долине Луары, в местечке Иссенжо живет на покое дама. Вдова. Окрестные крестьяне давно к ней привыкли. У нее легкая фигура и пронзительно-синие не поблекшие от времени глаза. Если дама не занята йогой на стеклянной веранде или не возится со своими кошками, которых у нее множество, то ее можно увидеть обихаживающей небольшой садик. Ее зовут Ларисса Андерсен.
Компьютер без конца поправлял меня, когда я писала «Ларисса» с двумя «с». Не положено. А ее зовут именно так. И это имя небесного тела: «Ларисса — пятый известный спутник Нептуна. Есть ли атмосфера, неизвестно. Мы практически ничего не знаем о Лариссе».
И жизнь старой дамы таинственна. В ее доме есть чердак, куда она никого не пускает. Туда ведет очень «рискованная» лестница, по которой хозяйка дома взбирается с таким проворством, что видевшие это за сердце хватаются. Она предпочитает быть там одна. Потому что все, что находится на чердаке, ее личное дело, и она не хочет, чтобы кто-то посторонний совал туда нос. Там... висят диковинные старомодные платья (одно из леопардовой шкуры), разбросаны веера, шляпки и сумочки, из книг с пожелтевшими страницами выпадают засушенные экзотические цветы, поблескивают толстопузые статуэтки Будды и разноцветные керамические драконы, выглядывают из сундуков китайские ткани, горой громоздятся открытки и свернутые трубочкой афиши.
Впервые дама очутилась в этих краях во второй половине пятидесятых годов. Ниоткуда. Ее привез сюда после свадьбы муж — Морис Шез, представитель престижной судоходной компании. Городишко тогда весь переполошился, узнав, что Морис Шез, потомок известного всему городу буржуазного семейства, женился на китайской танцовщице! Впрочем, мадам Шез обладала вполне европейскими чертами лица, а ее родной язык совсем не походил на китайский. Иногда она произносила странные ритмичные строки, от которых веяло нездешней грустью.
Видимо, образ жизни, который она вела до этого, разительно отличался от существования провинциальных французских буржуа. Женщине, например, было непонятно, зачем, чтобы попасть на «дачу» Шезов, что находилась в получасе ходьбы от городка, нужно непременно заказывать автомобиль: благовоспитанной женщине не пристало одной шастать по дорогам. А чуть позже она сама села за руль и кружила по окрестным дорогам. Еще она подкармливала бродячих собак, потом выкупила коня, которого вели на бойню. Это о нем она напишет: «Долго болел и умер мой старый конь. Я столько раз отвоевывала его от бойни, столько переживала, лечила, ссорилась со всеми, а тут не заметила, как он простудился — зима была теплая, и погода переменилась вдруг... Теперь я уже не буду ездить, и это кончено...»
Остался чердак. И бесчисленные коробки с письмами и фотографиями. В наш век почерков, испорченных компьютерной «клавой», так больше не пишут: это не строчки — вязь... На фотографиях — иконописные лица былых времен. У дамы осталось мало старых друзей: вся ее переписка, телефонные разговоры сводятся к тому, что умер тот-то, а такая-то совсем плоха, видно тоже скоро уйдет в те края, где тишь да благодать. Впрочем, появляются и новые друзья. Но все же как хорошо сказать кому-то: «А помнишь?», «А это ты помнишь?».
«Все меньше красивых женщин,
Ах, только ты, Ларисса, —
Какой-то отсвет старинный...»
Когда-то эти строки написал о ней один русский «китайский» поэт.
А вот пыльный альбом. Старая фотография, сделанная 80 с лишним лет назад, — восьмилетняя девочка в колючих шерстяных чулках коричневого цвета, длинноногая, с толстой косой из вьющихся черных волос, глаза — ах, глаза точно подведены, хотя, конечно, о какой косметике тогда могла идти речь?! «В этой девочке много света», — сказал о ней, тогдашней, Николай Рерих. Как ее только не называли! И «Белой яблонькой», и «Сольвейг», и «Горним ангелом», и «Печальным цветком». Ах-ха! Ну что ж! У нее было и остается до сих пор то самое бунинское «легкое дыхание», которое обычно идет в комплекте со всем прочим, что положено красавицам былых времен: «ресницами, черными, как ночь, тонким станом, нежно играющим румянцем, руками длиннее обыкновенного и коленями цвета раковины». И все это было в России. Не в нынешней. В другой. Умершей. Именно оттуда родом все эти фотографии. Странные и дивные, из другого мира.
Ее сравнивали с Вивьен Ли. Родись она за океаном, может, и вправду стала бы голливудской дивой. Или хотя бы «манекеном», как Ирина Юсупова, Мия Оболенская. Позволяла бы облачать себя в шелка и меха, позволяла себя разглядывать, сверху взирая на чернь. Хотя нет, в сороковых она одно время подрабатывала моделью, но долго не вынесла, ее тянуло по миру: «Я побаиваюсь людей, всецело одержимых одним родом деятельности». Кинодивой, скорее всего, она бы тоже не стала. Да и не было в те годы такой безудержной жажды известности, как теперь.
Тогда часто было достаточно одной красоты. «Если бы Господь Бог не дал Вам ваших печальных глаз и вашей Внешности (так в тексте), конечно, я бы никогда в жизни не обратил на вас такого внимания и не наделал бы столько ошибок, сколько я наделал. Важно, что вы — печальная девочка с изумительными глазами и руками, с тонкими бедрами и фигурой отрока — пишете такие стихи». Это ей писал Александр Вертинский.
Да, в те годы важнее было то, что она писала стихи, причем стихи, которые оказывались настоящим опиумом для окружающих ее мужчин. Вертинский до конца жизни цитировал их при случае — об этом вспоминала Лидия Вертинская. Он же посвятил ей стихотворение «Dancing girl». Есть там такое: «Вы в гимназии, церковь, суббота».
Лариссу Андерсен эмиграция знала прежде всего и именно как поэта. Увы, ее стихи лишь сейчас дошли до нашей нынешней России. Увы.
Из энциклопедии: «Вероятно, Ларисса, как и другие спутники на орбитах ниже Тритона, сформировалась из обломков ранее существовавших спутников Нептуна». Из обломков... Кусочков той России.
Да, пожалуй.
Ее предки приехали в Россию из Скандинавии в XIX веке и здесь удостоились дворянства. А она — она родилась на окраине Российской империи в Хабаровске, где служил тогда Николай Андерсен, ее отец-артиллерист. Две дочери, ранее родившиеся в семействе Андерсен, умерли одна за другой. Родители давали им одинаковое имя — Галина, что означает — «кроткая», «тихая», но судьбе было угодно сохранить только сильную и вольную «морскую птицу». Андерсены, как и положено офицерской семье, без конца переезжали. Ларисса с самого детства привыкла жить «на пока». В 1920 году, когда отца перевели на остров Русский, семье пришлось с год обретаться на рельсах — правда, в вагоне люкс, где даже рояль стоял. Ларисса вспоминает, как всякий раз, приезжая на новое место, ее мама упорно пыталась создать какое-то подобие уюта и непременно распаковывала роскошный кузнецовский сервиз. Постепенно кочевая жизнь сервиз доконала: всякий раз при переезде что-то билось, и в конце концов он перестал существовать.
А еще на чердаке хранится ее детский костюм для катания на коньках, перешитый из материнского бархатного платья с собольей оторочкой. Этим платьем был обернут самовар, который маленькая Ларисса держала в руках, стоя на корме корабля. В 1922 году эскадра контр-адмирала Старка покидала Владивосток, увозя в неизвестность тысячи русских белых офицеров и их семей. В Харбине роскошное платье будет перешито в халат — к чему такие наряды эмигрантской семье, ютящейся в подвальчике, куда в них ходить? Ларисса в одночасье сделалась «полуторной» русской эмигранткой — той, что родилась еще в России, и той, что скорее всего проживет всю свою жизнь вне ее. Но тогда об этом еще никто не знал: думали, ну год, ну два, ну три, и они вернутся. «Я уже достаточно выросла, чтобы утереть слезы по оставленной кукле, и недостаточно, чтобы сожалеть о мебели и украшениях», — вспоминала Ларисса. По пути к Харбину один из кораблей затонул во время шторма. Судно, на котором находилась семья Андерсен, добралось до порта благополучно. Некоторое время они втроем жили на причале, потом сняли подвальчик в бедняцком квартале Модягоу. Пока отец искал работу, что было нелегко, мать пыталась шить, чтобы прокормить семью, Ларисса зарабатывала тем, что раскрашивала коробки для кондитерских, рисовала портреты голливудских актрис.
Харбин был русским городом: здесь давно обосновались россияне, строившие КВЖД, и их семьи. Повсюду висели добротные купеческие вывески с «ятями». Отцу удалось найти работу. Семья переехала на Садовую улицу, девочка пошла в гимназию Оксаковской. Можно было подумать, что они в России! По тихой Садовой гуляли коровы — один бывший русский офицер, живший неподалеку, завел молочную ферму и выучил всех буренок поворачиваться и равняться по команде. Андерсенам повезло. Они сумели устроиться, приспособиться. А сколько русских опускалось, спивалось... У Лариссы, которая, «втихомолку расцветая», росла в доме № 41 по Садовой, было все, что нужно. Харбин переживал свой расцвет. Это был просвещенный европеизированный город. «Это было время фокстрота, чарльстона, коротких платьев и короткой стрижки. Не для меня, конечно», — вспоминала Ларисса. Ее воспитывали, как и полагалось воспитывать благородных барышень былых времен. Строгое гимназическое платье с высоким жестким воротником; а чтобы обрезать косы — и думать не смей... К слову, когда Ларисса сделалась признанной звездой дансингов и мюзик-холлов, ее родители так и не пришли ни на одно из ее выступлений, считая эти заведения неприличными. Когда ей было 15 лет, эмигрантский журнал «Рубеж» впервые опубликовал ее стихотворение — «что- то о том, как алым цветком распустилась страсть», вспоминала Ларисса Андерсен. «Мамины знакомые после этого приходили сокрушаться о моем преждевременном падении», — смеялась она.
Вместе с русскими изгнанниками в Харбине оказалась бывшая балерина Императорских театров и ученица Петипа Лидия Дроздова. «Будучи уже довольно старенькой, она давала уроки танцев на дому, в крохотной комнатке, где помещалось не более трех учениц», — вспоминала Ларисса Андерсен. Девочке с Садовой очень хотелось научиться танцевать, но родители были категорически против «фиглярства». Пришлось брать уроки у Дроздовой тайком. Если во время урока кто-нибудь заходил, Ларисса убегала в спальню и пряталась под кровать. Пожилая прима «сидела на диване, задрав юбку, так что видны были ее тоненькие ножки в черных чулочках и даже кружевные оборки, которыми были обшиты старомодные нижние панталончики. Вот так, сидя на диване, она «дрыгала» ногами, показывая, какие па нужно делать, и для ритма постоянно напевала», — вспоминала Ларисса Андерсен. Все кончилось большим скандалом дома. Девочка отважилась на бенефис на сцене большого синематографа, который находился неподалеку от домика на Садовой. Вероятно, отец что-то заподозрил, увидев большую афишу, хотя она и значилась там под псевдонимом. После концерта он дождался ее на улице и устроил выволочку. Танцы пришлось оставить до лучших времен. Вернее, до худших. Тех самых, когда строгие моральные принципы семьи Андерсен отступят перед лицом нужды.
«Вера наших уставших родителей в возвращение на родину все больше покрывалась туманом», — вспоминала Ларисса. Когда в среде русских беженцев сошла на нет эйфория, вызванная тем, что они сумели выбраться, остаться в живых, уступив место пресловутой эмигрантской депрессии, спорам, разговорам о каких-то политических партиях, спасительных движениях, фантастическим идеям ехать в разные Парагваи и Уругвай: кто знает, может быть, они нужны там? Чем дальше — тем лучше. Может быть, «где-то возле Огненной земли...», — как пел Вертинский. В Лариссе же всегда было какое-то здоровое начало, здравомыслие, которое и удержало ее от омута эмигрантской депрессии. Никому не нужны? Чушь! Человек нужен прежде всего самому себе. Нет будущего? Чепуха, каждый новый день прекрасен — потому что он сегодняшний день.
Не миновало это упадническое поветрие и русский поэтический кружок «Чураевка», куда Ларисса стала вхожа в возрасте пятнадцати лет. Именно оттуда и пошла ее слава новоявленной Сольвейг. Ларисса Андерсен была и остается одной из немногих женщин, из стихотворных посвящений которой составлена целая антология. Она так и называется — «Остров Лариссы». На этом острове правила только одна королева. Она сидела в уголке: темные кудри рассыпаны по плечам, бледное личико, белое воздушное платье. Их Сольвейг. Может быть, не будь ее, не было бы «Чураевки». Все они — молодые харбинские поэты — были ее паладинами. Воинами, каждый из которых мечтал заслужить ее благосклонность.
«Близость смерти бойцу не редкость —
Через кровь судьба повела,
А тебе что дано от предка,
Кроме синих фиордов глаз?»
Это стихи Николая Петереца, влюбленного в Лариссу Андерсен. А вот строки его соперника Георгия Гранина, вероятно, написанные в пылу сражения за
благосклонность Прекрасной Дамы.
«Ничего, если даже смешон ты.
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то.
Ничего, что крадут Джиоконду;
Ничего. Ничего».
В скандинавском духе воспринял Лариссу Андерсен поэт Валерий Перелешин:
«Вы в Валгалле бойцов ласкали,—
Не о них ли ваш взор скорбит?»
«Ларисса Андерсен — это Сказки, таинственность волшебных лесов, мудрые деревья, звезды, как костры в темно-синем небе. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь», — подхватывал другой молодой стихотворец Алексей Ачаир. Отсутствие шаблона — бесспорно. Кто она такая? Поэтесса? Танцовщица? Жена солидного бизнесмена, колониальная дама? Паломница в простом сари, берущая «прах от стоп» мудреца Кришнамурти, увлеченно слушающая первую в мире женщину-йогина Индру Дэви? Очарованная странница, спящая у пагоды в парке Зимнего дворца в Пекине? Буржуазка, окруженная кошками в маленьком домике во французской глуши? Ох уж эти люди. Им бы только «зашаблонить» человека.
«Чураевка» окончила свое существование в одночасье — 6 декабря 1934 года. В этот день в харбинском отеле «Нанкин» покончили с собой, застрелившись, двое «чураевцев»: Георгий Гранин и Сергей Сергин. Трудно сказать, что произошло в тот день в гостиничном номере. Гранин, безусловно, был эдаким пророком-неврастеником со взором горящим, у него даже цикл стихов имелся под названием «Неврастения». Эмигрантская хандра проявилась в нем в самой тяжелой форме. Предполагали, что он, решив свести счеты с жизнью и боясь, что выстрелить в себя не решится, попросил друга о страшной услуге. Так или иначе, первый прогремевший выстрел прервал жизнь Гранина, второй, раздавшийся через час, — Сергина. Почти сразу же всплыло имя Лариссы — харбинской Сольвейг, восточной Джиоконды. О том, что Гранин был безответно влюблен в нее, знали все. «Имя ваше, как жемчужина, потерянная на песке», — писал он о ней. «Ты, которая зла и безгрешна», она для него — обладательница «неплачущих глаз». Чувство было безответным. Что было между ними тогда, теперь мы вряд ли узнаем, но это теперь и неважно. Известно только, что она долго, много лет винила себя в случившемся. Еще в апреле 1933 года Георгий Гранин предпринял неудачную попытку отравиться в гостинице «Харбин». Ларисса пришла в больницу проведать его. Она вспоминала: «Он взял мою ладонь в свою и ска зал: “Я там был. Там похабно. Но я тебя помнил. И даже эту твою родинку на руке».
Когда произошла трагедия в отеле «Нанкин», Лариса уже жила в Шанхае, куда уехала осенью 1933 года. Этот отъезд был похож на бегство. А он... он уехал к родным в пригород Харбина, стал регулярно ходить в церковь. «Если ты вернешься, то я, может быть, выживу», — это из его письма к ней. Много лет спустя она напишет: «После такой настоящей задушевной отзывчивости, которая открылась мне, я вдруг испугалась, точно заглянула в пропасть, испугалась, что не справлюсь, и, не видя другого выхода, убежала, как от болезни или от наваждения, отмахиваясь от переживаний, от писем».
Не до хандры было: в Шанхай пришла зима, а у нее только шелковые туфельки и ни гроша в кармане.
Шанхай называли Парижем Востока: он был еще более западным, чем Харбин, здесь людскими судьбами правил совершенно мегаполисный, до мозга костей «капиталистический» ритм жизни. Лариса устраивается в дансинг-холл «Парамаунт» билетершей. Порой она счастлива, что оставшиеся в Харбине родители не могут ее видеть. Но, с другой стороны, они ведь и не догадываются о том, как жесток Шанхай, он не чета Харбину. Полуторные эмигранты — статья особая. Россия представлялась им смутно: березки, Евгений Онегин, благополучное уединение «дворянских гнезд». Но рано или поздно каждый начинал осознавать собственную русскость, инакость. Они ясно ощущали ее, как инстинктивно ее в них чувствовали жители тех стран, в которых им довелось жить. Свои среди чужих, чужие среди своих. Иногда эта самая русскость мешала, часто — спасала. Они могли быть кем угодно: американцами, французами, англичанами; а часто и сами к этому стремились. Но все это была не более чем маскировка. Потому что не получалось. Можно притвориться. Но невозможно быть. Притвориться танцовщицей, например, «про себя» оставаясь Татьяной Лариной из дворянского гнезда.
Ей удалось благодаря случайности устроиться в балетную труппу театра «Лайсеум». О своей первой «испытательной» репетиции она потом вспоминала с ужасом: «Закружившись среди танцовщиц, я врезалась головой прямо в живот премьера. В конце этой плачевной репетиции ко мне подошел балетмейстер Сокольский и участливо поинтересовался: «Ларисса, говорят, ты пишешь хорошие стихи, зачем тебе танцевать?». И все же она осталась в труппе. Денег в «Лайсеуме» платили мало, и пришлось продолжить продавать билеты в «Парамаунте». Скоро ее «повысили» до барменши. На этой должности она продержалась с неделю. «Названия дринков можно было выучить, но надо было еще улыбаться и болтать с посетителями, — вспоминала Ларисса потом. — Видя мою сонную и кислую физиономию, распорядитель то и дело подходил и растягивал пальцами свой рот, показывал мне, что улыбаться необходимо». Кроме того, многие клиенты позволяли себе вольности. И тогда Ларисса предложила себя дансингу в качестве танцовщицы. Танцовщица им требовалась, но не балерина, а чечеточница. Ларисса быстро научилась чечетке, сделав с подругой парный номер: к всеобщему восторгу девушки били степ в «легких костюмчиках». Денег это приносило немного: подруги питались какао и китайскими лепешками, которые покупали с лотка на улице. Скоро пришлось дансинг покинуть: взревновала прима, она же супруга руководителя шоу, из-за того, что русские танцовщицы были намного выше ее ростом. Ларисса подрабатывает «манекеном» во французском модном салоне. Зимой там было очень холодно. Клиенты сидели в верхней одежде, а ей, посиневшей, приходилось в легких бальных платьях подолгу дефилировать туда-сюда.
Выгнанные из «Парамаунта» подруги решили работать сами. Однако ходить по дансингам, предлагая номер, должен был агент артисток, а ни в коем случае не они сами. Они обзаводятся импресарио — этот немолодой уже господин, всякий раз, выходя в свет, вынужден был брать напрокат брюки. В конце концов пришлось плюнуть на хороший тон и ходить по клубам самим. Девушки шли на разные ухищрения: одалживали у русских подруг-аристократок драгоценности и меха, дабы произвести впечатление. Однажды, решив взять «экзотизмом», они заявили китайцу-директору дансинга, что приехали из Манилы. На первой же репетиции они узнали, что оркестр, с которым им предстоит работать, целиком состоит из португальцев, приехавших из Манилы. Подруги пришли в ужас. «Мы старались даже не улыбаться им, чтобы не давать повода к общению», — вспоминает Ларисса Андерсен.
В 1933 году, вскоре после ее переезда в Шанхай, в город прибыл эпатер Вертинский, и их представили друг другу. Первое впечатление от этой фигуры у Лариссы сложилось неважное. «Он вдруг сделал капризное лицо, отбросил в сторону ложку, а потом нашел еле заметное пятнышко на скатерти и брезгливым жестом своих выразительных рук приказал ее убрать». Такой выпендреж Лариссу разозлил, и она осведомилась, перед кем мэтр фасонит. Если перед менеджером ресторана, то это воспитанный человек, бывший офицер, и такие манеры его не очаруют. Если же перед ней, то ей это пятнышко вовсе не мешает, лучше бы заказал для нее хороший сэндвич.
Скоро Вертинский пригласил ее на многолюдный ужин в ресторане «Ренессанс», который давал в честь своей персоны. Перед ужином Ларисса должна была забежать домой покормить своего рыжего кота, что она и сделала. Кот поел и улегся на кровать. Она прикорнула рядом и тоже задремала. На ужин она явилась с опозданием и с удивлением обнаружила, что «в глубине зала стоял длинный стол, в середине которого, как царь, восседал Вертинский, а место справа от него... пустовало». Она извинилась, объяснив причину опоздания, и села за стол рядом с ним. «Он с ледяной учтивостью наливал мне вино, подавал закуски, но за все время не проронил ни одного слова в мой адрес, — вспоминала Ларисса, — я потеряла всякий аппетит и, совсем смутившись, заявила, что чувствую себя плохо и, к сожалению, вынуждена уйти. Сделав каменное лицо, мой «добрый волшебник» процедил сквозь зубы: «Идите, идите, поцелуйте вашего кота под хвост!». А когда я уже пересекала зал, крикнул на весь честной народ: «Психопатка с рыжим котом!» А потом писал ей письма, слал телеграммы вроде этой: «Мой черный ангел! Простите мне мою грубость. Я очень люблю вас. Рыжий кот». А ниже было стихотворение под названием «Ненужное письмо», начинающееся словами: «Приезжайте. Не бойтесь. Мы будем друзьями. Нам обоим пора от любви отдохнуть». Стихотворение вовсе не вычурно-претенциозное, а скорее печальное, какое-то усталое. Он называл ее «странным цветком, прекрасным и печальным, выросшим в прохладном свете просторного одиночества». Помог ей издать сборник ее стихов «По земным лугам». Он предложил название «Печальное вино», считая ее вариант «пресно-вегатарианским», но она не согласилась. И продолжала свой путь «по земным лугам». Такие люди, как Ларисса Андерсен, не могут принадлежать никому. Разве что всему миру. Люди, подобные ей, издавна становились авантюристами, пиратами и контрабандистами. Они могут поехать куда угодно, и пока они есть у самих себя, им будет принадлежать все. Но сами они никогда никому и ничему не принадлежат. Это для других людей, не для них.
Она недолго побыла замужем за неким Михаилом Якубовичем, студентом Политехнического института. Эта фигура в воспоминаниях Лариссы Андерсен не всплывает почти что ни разу: брак не оставил после себя ничего, лодка супружества разбилась об эмигрантский быт. Михаил не мог найти работу, Ларисса вкалывала за двоих. Как-то в одну ночь она умудрилась выступить в пяти местах, носясь между клубами, как метеор, в сопровождении своей китайской служанки Бетти Ло, таскавшей за ней чемодан с костюмом. Бетти была больше подругой, чем служанкой: Ларисса иногда даже одалживала у нее денег. В удачные времена мисс Андерс — так ее имя стали писать на афишах — зарабатывала недурно, но могла за десять минут спустить все деньги в лавке древностей или модном магазине. А по ночам она нередко начинала вдруг судорожно сбрасывать с себя одеяла: ей снилось, что она переодевается для очередного номера.
Может быть, именно тогда, накануне расставания с Михаилом Якубовичем, она, совершенно запутавшаяся, посетила Иоанна Шанхайского, впоследствии причисленного к лику святых. Идти к нему она боялась. «Ну как я пойду к нему? Что скажу? Сердечные проблемы кабаретной танцовщицы?» «Он гладил меня по голове, а я ревела», — вспоминала потом Ларисса Андерсен. Впоследствии судьба сведет ее еще со многими замечательными людьми — Святославом Рерихом, с отцом которого, Николаем, она познакомилась еще в Харбине, индийским мудрецом-йогином Кришнамурти, поэтессой Ириной Одоевцевой, поэтом Всеволодом Ивановым.
Была влюбленность в Валерия Янковского в 1933 году. Тоже у моря: вся ее жизнь у моря. Семья Янковских владела обширными имениями «Новина» и «Лукоморье» в Северной Корее. Это было популярное место отдыха в среде «восточных русских». Янковские разводили пятнистых оленей, выращивали женьшень и сдавали на лето дачи. Ларисса называла «Новину» «сокровищницей радости». Здесь в горах семейство Янковских даже устроило алтарь богу Пану, к которому Ларисса любила приносить цветы — синие кампанулы. Валерий завоевал на русском Востоке и в Юго-Восточной Азии славу легендарного охотника на тигров. За виртуозную стрельбу он даже получил от корейцев почетное прозвище «Нэнуни», что означает «Четырехглазый». Меткий стрелок не смог избежать стрел Амура: Ларисса вспоминает о том, как покровительственно заботлив он был с ней.
«И как тепла твоя забота:
Пушистый плед, вязанка дров!
И: «Ты не ужинала что-то...
Вот яблочко... Приятных снов...»
И поцелуй благопристойный.
Совет: закройся на засов!
Ушел... Шаги...»
Ларисса стала самой высокооплачиваемой танцовщицей Шанхая. Три года она с огромным успехом выступает в самом престижном и дорогом шанхайском клубе «Тауэр». Поселяется в пригороде, в домике с садом на Ханчжао-роуд, нанимает мальчишку-садовника по имени Си-Фу, который не столько выращивает цветы, сколько крадет их для нее у соседей.
Она была абсолютно свободным и счастливым человеком. Да и до сих пор остается такой. Она просто умела быть счастливой. Она хотела любить — и любила, хотела танцевать — и танцевала, хотела писать стихи — и писала. Стихи писались всюду и всегда, на протяжении всей жизни. И складывались в коробки до лучших времен.
В Шанхае вокруг Лариссы снова сформировался поэтический кружок: он собирался в гараже без окон каждую пятницу, как «Чураевка» когда-то.
Дважды в 30-х годах она с гастролями побывала в Японии. Была в Пекине, Обаме, «истанцевала» семь городов — Киото, Осаку, Иокагаму, Токио, Кобэ, Хироcиму, Нагоя. В Иокагаме на балу так очаровала одно-го известного японского киноактера, что после танца с ней он поцеловал ее в щеку, чем вызвал настоящий скандал: в Японии это не принято. Там ее называли Камомэ-сан — «чайка». Ларисса Андерсен оставила замечательные путевые заметки о своем пребывании в этой стране. Она вспоминала, как в Киото видела на улице пожилую женщину в сером кимоно. Она останавливала прохожих и протягивала им узкую полоску материи, на которой каждый завязывал узелок. «Когда она наберет три тысячи таких узелков, то пошлет этот пояс в Китай своему сыну, чтобы он хранил его от вражеских пуль. Можно лишь догадываться, какую силу могут иметь три тысячи добрых пожеланий». В Осаке на пикнике в горах она объясняет смысл Пасхи одному из своих японских поклонников, в Киото встречает праздник цветения сакуры. В сороковых годах своей музой Лариссу избрал влюбленный в нее художник Игорь Осипов, который в это же время пишет несколько ее портретов.
Приход в Шанхай советских войск в 1945 году Лариссе пришлось пересиживать в поэтическом гараже вместе с верной Бетти Ло. В стене ее домика на Ханчжао-роуд даже засело несколько пуль. Вскоре ее пригласили на собеседование с «лампой в лицо». Интересовались поэтическим кружком: не маскируется ли под его личиной некое тайное политическое общество. Как потом выяснилось, на русскую музу Шанхая донес кто-то из своих, из эмигрантов. После окончания войны в Шанхае среди полуторных эмигрантов началось настоящее брожение умов. Одни стремились на родину, в СССР, где изгнанникам было якобы обещано прощение и спокойная жизнь. Другие через лагерь беженцев на филиппинском острове Тубабао разъезжались по всему миру. Все понимали, что в Шанхае больше покоя не будет. Русская восточная диаспора «вымирала» на глазах. Очень скоро Лариссе было уже не с кем словом перемолвиться на родном языке: разъехались все. Мать умерла в 1937 году, отца она сумела отправить в Канаду. Наконец и она решилась ехать к нему, но натолкнулась на неожиданное препятствие: китайские власти категорически отказались выпускать ее из страны. Прошение за прошением, собеседование за собеседованием. Дом у нее отняли. Ларисса продолжала танцевать, пока ее не свалил туберкулез. Это было, пожалуй, самое трудное время в ее жизни. Пять лет она жила на чемоданах. Облегчить свое существование пыталась, помогая другим. Взяла на себя заботу о маленьком больном мальчике Коле — полукровке из приюта, выходила его. Многие даже поговаривали, что, должно быть, это ее «незаконный» сын. Много лет спустя она придет к индийскому мудрецу Кришнамурти и спросит у него, что же такое сострадание. А ведь и сама в глубине души прекрасно это знала. И снова вмешалась судьба. В начале 50-х Лариссу Андерсен в очередной раз пригласили выступить во Французском клубе. После концерта на ужине она оказалась за столом рядом с представителем французской судоходной компании Морисом Шезом. Когда-то давно шанхайская гадалка нагадала Лариссе, что она выйдет замуж за человека, связанного с морем. Девушку тогда это позабавило: гадалка догадалась, что перед ней танцовщица, а бары и дансинги были в то время полны матросами, вот и выбрала такое предсказание, чтобы уж точно не промахнуться. Морис Шез был человеком неразговорчивым, «тенистым», как однажды выразилась Ларисса. Они поженились в 1956 году. Препятствий для выезда больше не существовало, и молодожены отплыли во Францию. Неугомонная странница Ларисса однажды в шутку выразилась о Морисе так: «Муж-то мой хороший, но, может быть, и хуже, что хороший. Плохого побила бы и убежала «в грозу, и в бурю, и в мильоны бед».
Странствия ее на этом отнюдь не закончились. Мориса послали на три года в Индию. Это путешествие стало ее сбывшейся мечтой. Пришлось сделаться «колониальной дамой». «Ведь я была сплошная богема», — вспоминала Ларисса. У дамы было шесть слуг: один подает веер, другой несет прохладительный «дринк»... «Они нам были совершенно не нужны в таком количестве, но некуда было их девать — люди там такие бедные». Часто, уставая от коктейлей и «людей комильфотного типа», Ларисса надевает простое сари, садится в вагон третьего класса и сбегает из Мадраса. Иногда в горы, в Адъяр — гнездо Теософского общества, на заседаниях которого она присутствовала, внимая речам философов, беседовала с Кришнамурти, навещала Рерихов в Бангалоре. Агни-йогой она всерьез увлеклась еще в Шанхае: ее учительницей была первая «белая» женщина-йогин Индра Дэви. В Индии она продолжила совершен-ствоваться в этом искусстве. Училась классическому индийскому танцу. За Индией последовала Африка — Джибути — гумилевские места, где Ларисса прожила больше года. Потом — Сайгон, где Ларисса не могла выходить за пределы их с Морисом поместья: в стране было неспокойно, то и дело рвались бомбы. В путевых заметках Лариссы даже есть печальный очерк под названием «Вьетнамские беженцы».
А потом произошло в ее жизни еще одно восхитительное приключение, имя которому было Таити. Дом на горе, благоухание цветов, купание в прозрачной лагуне, катание на пироге. Это место было слишком дивным, чтобы быть настоящим. Колониальная жизнь отнимает много времени, Ларисса же больше всего счастлива лишь тогда, когда выезжает по утрам верхом или плавает в прозрачной воде среди разноцветных рыбок.
Здесь она знакомится с Евгением Евтушенко, которого также привлекла сюда сказочно-идиллическая аура этого слова — Таити. Европейцев тогда на острове было — сосчитать на пальцах.
Позже Евтушенко напишет о ней очерк «Островитянка». До встречи с Лариссой он, по его словам, представлял островитянок иными: «смуглыми, полуголыми, с распущенными черными волосами и светящимся в них белоснежным цветком, в ожерелье из акульих зубов и с набедренной повязкой из пальмовых листьев». Он увидел ее в резиденции губернатора острова. «На вертеле уже вращался черный кабан, и капли жира вкусно шипели на костре. У костра я заметил женщину, которая держалась несколько в стороне от огня, словно избегая, чтобы прямые отблески падали на ее лицо. Но даже быстрого скольжения сменяющихся сумерек и переливчатого света, не останавливающегося на ее лице, а лишь выхватывающего его кусками, было достаточно, чтобы ошеломить меня тем, сколь она редкостно красива. Единственной, кого она напоминала, была Вивьен Ли, но не из «Унесенных ветром», а из «Моста Ватерлоо». Это лицо жило в двух временах. Оно было прекрасным и страшным сразу, но все-таки больше прекрасным». «Страшным» потому, что с первого взгляда поэт почувствовал ту первобытность, что всегда жила в ней. Это была довольно странная островитянка, которой принадлежал весь мир, все материки вместе взятые. Кстати, самый «штамповый» ее портрет кисти неизвестного английского художника изображает ее именно такой — с белыми цветами в дикарски распущенных волосах.
Вспоминая о ней, Евтушенко постоянно подчеркивает «волшебность» этой встречи: Сольвейг даже в зрелом возрасте оставалась собой, «...ее узкая и прохладная, несмотря на удушливый тропический вечер, ладонь коснулась моей». Он сравнивал ее с «тупапау» — таитянским привидением. Одновременно она была «беззащитно живой женщиной», которая посоветовала поэту черпать жизнь полной чашей. А он, уехав, написал ей немного шуточное:
«Мир, где не будет нас, безадресен.
Не принято там гомонить.
Удастся ль мне с Лариссой Андерсен
там все-таки договорить?»
До того как она окончательно осела в Иссенжо, был короткий парижский период, грустный и немного депрессивный: трудно было возвращаться в цивилизацию после земного рая. Кухня, готовка, магазины, прогулки с мужем, кошки. Островитянка превращалась в домохозяйку. Впрочем, это было только очередное приключение — так она это научилась воспринимать. Были парижские знакомые — Ирина Одоевцева, Вячеслав Иванов, Георгий Адамович. В семидесятых трижды была в СССР, навещала тетю в Киеве, где накатило прошлое, свое и родительское, какие-то обрывки воспоминаний — дикая бухта на острове Русском, старая грузинка, которая была ее учительницей в то время. Кажется, в одну из поездок ее попытался завербовать КГБ. Не вышло.
Похоронила отца, мужа, умершего в 1988 году, многих друзей. Мама нашла свой последний приют в китайской земле, отец — во французской. Николай Андерсен был похоронен в 1961 году в фамильном склепе семьи Шезов, как и завещал — с полковничьими погонами, которые он получил из рук Колчака. В 2006 году впервые в России вышел в издательстве «Русский путь» сборник ее стихотворений, воспоминаний и писем «Одна на мосту».
Есть у Лариссы личные дневники, которые она ведет всю жизнь, но никому не показывает и говорит, что сожжет их в камине.
Bo Франции, в долине Луары, в местечке Иссенжо живет на покое дама. Вдова. Окрестные крестьяне давно к ней привыкли. У нее легкая фигура и пронзительно-синие не поблекшие от времени глаза. Если дама не занята йогой на стеклянной веранде или не возится со своими кошками, которых у нее множество, то ее можно увидеть обихаживающей небольшой садик. Ее зовут Ларисса Андерсен.
Компьютер без конца поправлял меня, когда я писала «Ларисса» с двумя «с». Не положено. А ее зовут именно так. И это имя небесного тела: «Ларисса — пятый известный спутник Нептуна. Есть ли атмосфера, неизвестно. Мы практически ничего не знаем о Лариссе».
И жизнь старой дамы таинственна. В ее доме есть чердак, куда она никого не пускает. Туда ведет очень «рискованная» лестница, по которой хозяйка дома взбирается с таким проворством, что видевшие это за сердце хватаются. Она предпочитает быть там одна. Потому что все, что находится на чердаке, ее личное дело, и она не хочет, чтобы кто-то посторонний совал туда нос. Там... висят диковинные старомодные платья (одно из леопардовой шкуры), разбросаны веера, шляпки и сумочки, из книг с пожелтевшими страницами выпадают засушенные экзотические цветы, поблескивают толстопузые статуэтки Будды и разноцветные керамические драконы, выглядывают из сундуков китайские ткани, горой громоздятся открытки и свернутые трубочкой афиши.
Впервые дама очутилась в этих краях во второй половине пятидесятых годов. Ниоткуда. Ее привез сюда после свадьбы муж — Морис Шез, представитель престижной судоходной компании. Городишко тогда весь переполошился, узнав, что Морис Шез, потомок известного всему городу буржуазного семейства, женился на китайской танцовщице! Впрочем, мадам Шез обладала вполне европейскими чертами лица, а ее родной язык совсем не походил на китайский. Иногда она произносила странные ритмичные строки, от которых веяло нездешней грустью.
Видимо, образ жизни, который она вела до этого, разительно отличался от существования провинциальных французских буржуа. Женщине, например, было непонятно, зачем, чтобы попасть на «дачу» Шезов, что находилась в получасе ходьбы от городка, нужно непременно заказывать автомобиль: благовоспитанной женщине не пристало одной шастать по дорогам. А чуть позже она сама села за руль и кружила по окрестным дорогам. Еще она подкармливала бродячих собак, потом выкупила коня, которого вели на бойню. Это о нем она напишет: «Долго болел и умер мой старый конь. Я столько раз отвоевывала его от бойни, столько переживала, лечила, ссорилась со всеми, а тут не заметила, как он простудился — зима была теплая, и погода переменилась вдруг... Теперь я уже не буду ездить, и это кончено...»
Остался чердак. И бесчисленные коробки с письмами и фотографиями. В наш век почерков, испорченных компьютерной «клавой», так больше не пишут: это не строчки — вязь... На фотографиях — иконописные лица былых времен. У дамы осталось мало старых друзей: вся ее переписка, телефонные разговоры сводятся к тому, что умер тот-то, а такая-то совсем плоха, видно тоже скоро уйдет в те края, где тишь да благодать. Впрочем, появляются и новые друзья. Но все же как хорошо сказать кому-то: «А помнишь?», «А это ты помнишь?».
«Все меньше красивых женщин,
Ах, только ты, Ларисса, —
Какой-то отсвет старинный...»
Когда-то эти строки написал о ней один русский «китайский» поэт.
А вот пыльный альбом. Старая фотография, сделанная 80 с лишним лет назад, — восьмилетняя девочка в колючих шерстяных чулках коричневого цвета, длинноногая, с толстой косой из вьющихся черных волос, глаза — ах, глаза точно подведены, хотя, конечно, о какой косметике тогда могла идти речь?! «В этой девочке много света», — сказал о ней, тогдашней, Николай Рерих. Как ее только не называли! И «Белой яблонькой», и «Сольвейг», и «Горним ангелом», и «Печальным цветком». Ах-ха! Ну что ж! У нее было и остается до сих пор то самое бунинское «легкое дыхание», которое обычно идет в комплекте со всем прочим, что положено красавицам былых времен: «ресницами, черными, как ночь, тонким станом, нежно играющим румянцем, руками длиннее обыкновенного и коленями цвета раковины». И все это было в России. Не в нынешней. В другой. Умершей. Именно оттуда родом все эти фотографии. Странные и дивные, из другого мира.
Ее сравнивали с Вивьен Ли. Родись она за океаном, может, и вправду стала бы голливудской дивой. Или хотя бы «манекеном», как Ирина Юсупова, Мия Оболенская. Позволяла бы облачать себя в шелка и меха, позволяла себя разглядывать, сверху взирая на чернь. Хотя нет, в сороковых она одно время подрабатывала моделью, но долго не вынесла, ее тянуло по миру: «Я побаиваюсь людей, всецело одержимых одним родом деятельности». Кинодивой, скорее всего, она бы тоже не стала. Да и не было в те годы такой безудержной жажды известности, как теперь.
Тогда часто было достаточно одной красоты. «Если бы Господь Бог не дал Вам ваших печальных глаз и вашей Внешности (так в тексте), конечно, я бы никогда в жизни не обратил на вас такого внимания и не наделал бы столько ошибок, сколько я наделал. Важно, что вы — печальная девочка с изумительными глазами и руками, с тонкими бедрами и фигурой отрока — пишете такие стихи». Это ей писал Александр Вертинский.
Да, в те годы важнее было то, что она писала стихи, причем стихи, которые оказывались настоящим опиумом для окружающих ее мужчин. Вертинский до конца жизни цитировал их при случае — об этом вспоминала Лидия Вертинская. Он же посвятил ей стихотворение «Dancing girl». Есть там такое: «Вы в гимназии, церковь, суббота».
Лариссу Андерсен эмиграция знала прежде всего и именно как поэта. Увы, ее стихи лишь сейчас дошли до нашей нынешней России. Увы.
Из энциклопедии: «Вероятно, Ларисса, как и другие спутники на орбитах ниже Тритона, сформировалась из обломков ранее существовавших спутников Нептуна». Из обломков... Кусочков той России.
Да, пожалуй.
Ее предки приехали в Россию из Скандинавии в XIX веке и здесь удостоились дворянства. А она — она родилась на окраине Российской империи в Хабаровске, где служил тогда Николай Андерсен, ее отец-артиллерист. Две дочери, ранее родившиеся в семействе Андерсен, умерли одна за другой. Родители давали им одинаковое имя — Галина, что означает — «кроткая», «тихая», но судьбе было угодно сохранить только сильную и вольную «морскую птицу». Андерсены, как и положено офицерской семье, без конца переезжали. Ларисса с самого детства привыкла жить «на пока». В 1920 году, когда отца перевели на остров Русский, семье пришлось с год обретаться на рельсах — правда, в вагоне люкс, где даже рояль стоял. Ларисса вспоминает, как всякий раз, приезжая на новое место, ее мама упорно пыталась создать какое-то подобие уюта и непременно распаковывала роскошный кузнецовский сервиз. Постепенно кочевая жизнь сервиз доконала: всякий раз при переезде что-то билось, и в конце концов он перестал существовать.
А еще на чердаке хранится ее детский костюм для катания на коньках, перешитый из материнского бархатного платья с собольей оторочкой. Этим платьем был обернут самовар, который маленькая Ларисса держала в руках, стоя на корме корабля. В 1922 году эскадра контр-адмирала Старка покидала Владивосток, увозя в неизвестность тысячи русских белых офицеров и их семей. В Харбине роскошное платье будет перешито в халат — к чему такие наряды эмигрантской семье, ютящейся в подвальчике, куда в них ходить? Ларисса в одночасье сделалась «полуторной» русской эмигранткой — той, что родилась еще в России, и той, что скорее всего проживет всю свою жизнь вне ее. Но тогда об этом еще никто не знал: думали, ну год, ну два, ну три, и они вернутся. «Я уже достаточно выросла, чтобы утереть слезы по оставленной кукле, и недостаточно, чтобы сожалеть о мебели и украшениях», — вспоминала Ларисса. По пути к Харбину один из кораблей затонул во время шторма. Судно, на котором находилась семья Андерсен, добралось до порта благополучно. Некоторое время они втроем жили на причале, потом сняли подвальчик в бедняцком квартале Модягоу. Пока отец искал работу, что было нелегко, мать пыталась шить, чтобы прокормить семью, Ларисса зарабатывала тем, что раскрашивала коробки для кондитерских, рисовала портреты голливудских актрис.
Харбин был русским городом: здесь давно обосновались россияне, строившие КВЖД, и их семьи. Повсюду висели добротные купеческие вывески с «ятями». Отцу удалось найти работу. Семья переехала на Садовую улицу, девочка пошла в гимназию Оксаковской. Можно было подумать, что они в России! По тихой Садовой гуляли коровы — один бывший русский офицер, живший неподалеку, завел молочную ферму и выучил всех буренок поворачиваться и равняться по команде. Андерсенам повезло. Они сумели устроиться, приспособиться. А сколько русских опускалось, спивалось... У Лариссы, которая, «втихомолку расцветая», росла в доме № 41 по Садовой, было все, что нужно. Харбин переживал свой расцвет. Это был просвещенный европеизированный город. «Это было время фокстрота, чарльстона, коротких платьев и короткой стрижки. Не для меня, конечно», — вспоминала Ларисса. Ее воспитывали, как и полагалось воспитывать благородных барышень былых времен. Строгое гимназическое платье с высоким жестким воротником; а чтобы обрезать косы — и думать не смей... К слову, когда Ларисса сделалась признанной звездой дансингов и мюзик-холлов, ее родители так и не пришли ни на одно из ее выступлений, считая эти заведения неприличными. Когда ей было 15 лет, эмигрантский журнал «Рубеж» впервые опубликовал ее стихотворение — «что- то о том, как алым цветком распустилась страсть», вспоминала Ларисса Андерсен. «Мамины знакомые после этого приходили сокрушаться о моем преждевременном падении», — смеялась она.
Вместе с русскими изгнанниками в Харбине оказалась бывшая балерина Императорских театров и ученица Петипа Лидия Дроздова. «Будучи уже довольно старенькой, она давала уроки танцев на дому, в крохотной комнатке, где помещалось не более трех учениц», — вспоминала Ларисса Андерсен. Девочке с Садовой очень хотелось научиться танцевать, но родители были категорически против «фиглярства». Пришлось брать уроки у Дроздовой тайком. Если во время урока кто-нибудь заходил, Ларисса убегала в спальню и пряталась под кровать. Пожилая прима «сидела на диване, задрав юбку, так что видны были ее тоненькие ножки в черных чулочках и даже кружевные оборки, которыми были обшиты старомодные нижние панталончики. Вот так, сидя на диване, она «дрыгала» ногами, показывая, какие па нужно делать, и для ритма постоянно напевала», — вспоминала Ларисса Андерсен. Все кончилось большим скандалом дома. Девочка отважилась на бенефис на сцене большого синематографа, который находился неподалеку от домика на Садовой. Вероятно, отец что-то заподозрил, увидев большую афишу, хотя она и значилась там под псевдонимом. После концерта он дождался ее на улице и устроил выволочку. Танцы пришлось оставить до лучших времен. Вернее, до худших. Тех самых, когда строгие моральные принципы семьи Андерсен отступят перед лицом нужды.
«Вера наших уставших родителей в возвращение на родину все больше покрывалась туманом», — вспоминала Ларисса. Когда в среде русских беженцев сошла на нет эйфория, вызванная тем, что они сумели выбраться, остаться в живых, уступив место пресловутой эмигрантской депрессии, спорам, разговорам о каких-то политических партиях, спасительных движениях, фантастическим идеям ехать в разные Парагваи и Уругвай: кто знает, может быть, они нужны там? Чем дальше — тем лучше. Может быть, «где-то возле Огненной земли...», — как пел Вертинский. В Лариссе же всегда было какое-то здоровое начало, здравомыслие, которое и удержало ее от омута эмигрантской депрессии. Никому не нужны? Чушь! Человек нужен прежде всего самому себе. Нет будущего? Чепуха, каждый новый день прекрасен — потому что он сегодняшний день.
Не миновало это упадническое поветрие и русский поэтический кружок «Чураевка», куда Ларисса стала вхожа в возрасте пятнадцати лет. Именно оттуда и пошла ее слава новоявленной Сольвейг. Ларисса Андерсен была и остается одной из немногих женщин, из стихотворных посвящений которой составлена целая антология. Она так и называется — «Остров Лариссы». На этом острове правила только одна королева. Она сидела в уголке: темные кудри рассыпаны по плечам, бледное личико, белое воздушное платье. Их Сольвейг. Может быть, не будь ее, не было бы «Чураевки». Все они — молодые харбинские поэты — были ее паладинами. Воинами, каждый из которых мечтал заслужить ее благосклонность.
«Близость смерти бойцу не редкость —
Через кровь судьба повела,
А тебе что дано от предка,
Кроме синих фиордов глаз?»
Это стихи Николая Петереца, влюбленного в Лариссу Андерсен. А вот строки его соперника Георгия Гранина, вероятно, написанные в пылу сражения за
благосклонность Прекрасной Дамы.
«Ничего, если даже смешон ты.
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то.
Ничего, что крадут Джиоконду;
Ничего. Ничего».
В скандинавском духе воспринял Лариссу Андерсен поэт Валерий Перелешин:
«Вы в Валгалле бойцов ласкали,—
Не о них ли ваш взор скорбит?»
«Ларисса Андерсен — это Сказки, таинственность волшебных лесов, мудрые деревья, звезды, как костры в темно-синем небе. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь», — подхватывал другой молодой стихотворец Алексей Ачаир. Отсутствие шаблона — бесспорно. Кто она такая? Поэтесса? Танцовщица? Жена солидного бизнесмена, колониальная дама? Паломница в простом сари, берущая «прах от стоп» мудреца Кришнамурти, увлеченно слушающая первую в мире женщину-йогина Индру Дэви? Очарованная странница, спящая у пагоды в парке Зимнего дворца в Пекине? Буржуазка, окруженная кошками в маленьком домике во французской глуши? Ох уж эти люди. Им бы только «зашаблонить» человека.
«Чураевка» окончила свое существование в одночасье — 6 декабря 1934 года. В этот день в харбинском отеле «Нанкин» покончили с собой, застрелившись, двое «чураевцев»: Георгий Гранин и Сергей Сергин. Трудно сказать, что произошло в тот день в гостиничном номере. Гранин, безусловно, был эдаким пророком-неврастеником со взором горящим, у него даже цикл стихов имелся под названием «Неврастения». Эмигрантская хандра проявилась в нем в самой тяжелой форме. Предполагали, что он, решив свести счеты с жизнью и боясь, что выстрелить в себя не решится, попросил друга о страшной услуге. Так или иначе, первый прогремевший выстрел прервал жизнь Гранина, второй, раздавшийся через час, — Сергина. Почти сразу же всплыло имя Лариссы — харбинской Сольвейг, восточной Джиоконды. О том, что Гранин был безответно влюблен в нее, знали все. «Имя ваше, как жемчужина, потерянная на песке», — писал он о ней. «Ты, которая зла и безгрешна», она для него — обладательница «неплачущих глаз». Чувство было безответным. Что было между ними тогда, теперь мы вряд ли узнаем, но это теперь и неважно. Известно только, что она долго, много лет винила себя в случившемся. Еще в апреле 1933 года Георгий Гранин предпринял неудачную попытку отравиться в гостинице «Харбин». Ларисса пришла в больницу проведать его. Она вспоминала: «Он взял мою ладонь в свою и ска зал: “Я там был. Там похабно. Но я тебя помнил. И даже эту твою родинку на руке».
Когда произошла трагедия в отеле «Нанкин», Лариса уже жила в Шанхае, куда уехала осенью 1933 года. Этот отъезд был похож на бегство. А он... он уехал к родным в пригород Харбина, стал регулярно ходить в церковь. «Если ты вернешься, то я, может быть, выживу», — это из его письма к ней. Много лет спустя она напишет: «После такой настоящей задушевной отзывчивости, которая открылась мне, я вдруг испугалась, точно заглянула в пропасть, испугалась, что не справлюсь, и, не видя другого выхода, убежала, как от болезни или от наваждения, отмахиваясь от переживаний, от писем».
Не до хандры было: в Шанхай пришла зима, а у нее только шелковые туфельки и ни гроша в кармане.
Шанхай называли Парижем Востока: он был еще более западным, чем Харбин, здесь людскими судьбами правил совершенно мегаполисный, до мозга костей «капиталистический» ритм жизни. Лариса устраивается в дансинг-холл «Парамаунт» билетершей. Порой она счастлива, что оставшиеся в Харбине родители не могут ее видеть. Но, с другой стороны, они ведь и не догадываются о том, как жесток Шанхай, он не чета Харбину. Полуторные эмигранты — статья особая. Россия представлялась им смутно: березки, Евгений Онегин, благополучное уединение «дворянских гнезд». Но рано или поздно каждый начинал осознавать собственную русскость, инакость. Они ясно ощущали ее, как инстинктивно ее в них чувствовали жители тех стран, в которых им довелось жить. Свои среди чужих, чужие среди своих. Иногда эта самая русскость мешала, часто — спасала. Они могли быть кем угодно: американцами, французами, англичанами; а часто и сами к этому стремились. Но все это была не более чем маскировка. Потому что не получалось. Можно притвориться. Но невозможно быть. Притвориться танцовщицей, например, «про себя» оставаясь Татьяной Лариной из дворянского гнезда.
Ей удалось благодаря случайности устроиться в балетную труппу театра «Лайсеум». О своей первой «испытательной» репетиции она потом вспоминала с ужасом: «Закружившись среди танцовщиц, я врезалась головой прямо в живот премьера. В конце этой плачевной репетиции ко мне подошел балетмейстер Сокольский и участливо поинтересовался: «Ларисса, говорят, ты пишешь хорошие стихи, зачем тебе танцевать?». И все же она осталась в труппе. Денег в «Лайсеуме» платили мало, и пришлось продолжить продавать билеты в «Парамаунте». Скоро ее «повысили» до барменши. На этой должности она продержалась с неделю. «Названия дринков можно было выучить, но надо было еще улыбаться и болтать с посетителями, — вспоминала Ларисса потом. — Видя мою сонную и кислую физиономию, распорядитель то и дело подходил и растягивал пальцами свой рот, показывал мне, что улыбаться необходимо». Кроме того, многие клиенты позволяли себе вольности. И тогда Ларисса предложила себя дансингу в качестве танцовщицы. Танцовщица им требовалась, но не балерина, а чечеточница. Ларисса быстро научилась чечетке, сделав с подругой парный номер: к всеобщему восторгу девушки били степ в «легких костюмчиках». Денег это приносило немного: подруги питались какао и китайскими лепешками, которые покупали с лотка на улице. Скоро пришлось дансинг покинуть: взревновала прима, она же супруга руководителя шоу, из-за того, что русские танцовщицы были намного выше ее ростом. Ларисса подрабатывает «манекеном» во французском модном салоне. Зимой там было очень холодно. Клиенты сидели в верхней одежде, а ей, посиневшей, приходилось в легких бальных платьях подолгу дефилировать туда-сюда.
Выгнанные из «Парамаунта» подруги решили работать сами. Однако ходить по дансингам, предлагая номер, должен был агент артисток, а ни в коем случае не они сами. Они обзаводятся импресарио — этот немолодой уже господин, всякий раз, выходя в свет, вынужден был брать напрокат брюки. В конце концов пришлось плюнуть на хороший тон и ходить по клубам самим. Девушки шли на разные ухищрения: одалживали у русских подруг-аристократок драгоценности и меха, дабы произвести впечатление. Однажды, решив взять «экзотизмом», они заявили китайцу-директору дансинга, что приехали из Манилы. На первой же репетиции они узнали, что оркестр, с которым им предстоит работать, целиком состоит из португальцев, приехавших из Манилы. Подруги пришли в ужас. «Мы старались даже не улыбаться им, чтобы не давать повода к общению», — вспоминает Ларисса Андерсен.
В 1933 году, вскоре после ее переезда в Шанхай, в город прибыл эпатер Вертинский, и их представили друг другу. Первое впечатление от этой фигуры у Лариссы сложилось неважное. «Он вдруг сделал капризное лицо, отбросил в сторону ложку, а потом нашел еле заметное пятнышко на скатерти и брезгливым жестом своих выразительных рук приказал ее убрать». Такой выпендреж Лариссу разозлил, и она осведомилась, перед кем мэтр фасонит. Если перед менеджером ресторана, то это воспитанный человек, бывший офицер, и такие манеры его не очаруют. Если же перед ней, то ей это пятнышко вовсе не мешает, лучше бы заказал для нее хороший сэндвич.
Скоро Вертинский пригласил ее на многолюдный ужин в ресторане «Ренессанс», который давал в честь своей персоны. Перед ужином Ларисса должна была забежать домой покормить своего рыжего кота, что она и сделала. Кот поел и улегся на кровать. Она прикорнула рядом и тоже задремала. На ужин она явилась с опозданием и с удивлением обнаружила, что «в глубине зала стоял длинный стол, в середине которого, как царь, восседал Вертинский, а место справа от него... пустовало». Она извинилась, объяснив причину опоздания, и села за стол рядом с ним. «Он с ледяной учтивостью наливал мне вино, подавал закуски, но за все время не проронил ни одного слова в мой адрес, — вспоминала Ларисса, — я потеряла всякий аппетит и, совсем смутившись, заявила, что чувствую себя плохо и, к сожалению, вынуждена уйти. Сделав каменное лицо, мой «добрый волшебник» процедил сквозь зубы: «Идите, идите, поцелуйте вашего кота под хвост!». А когда я уже пересекала зал, крикнул на весь честной народ: «Психопатка с рыжим котом!» А потом писал ей письма, слал телеграммы вроде этой: «Мой черный ангел! Простите мне мою грубость. Я очень люблю вас. Рыжий кот». А ниже было стихотворение под названием «Ненужное письмо», начинающееся словами: «Приезжайте. Не бойтесь. Мы будем друзьями. Нам обоим пора от любви отдохнуть». Стихотворение вовсе не вычурно-претенциозное, а скорее печальное, какое-то усталое. Он называл ее «странным цветком, прекрасным и печальным, выросшим в прохладном свете просторного одиночества». Помог ей издать сборник ее стихов «По земным лугам». Он предложил название «Печальное вино», считая ее вариант «пресно-вегатарианским», но она не согласилась. И продолжала свой путь «по земным лугам». Такие люди, как Ларисса Андерсен, не могут принадлежать никому. Разве что всему миру. Люди, подобные ей, издавна становились авантюристами, пиратами и контрабандистами. Они могут поехать куда угодно, и пока они есть у самих себя, им будет принадлежать все. Но сами они никогда никому и ничему не принадлежат. Это для других людей, не для них.
Она недолго побыла замужем за неким Михаилом Якубовичем, студентом Политехнического института. Эта фигура в воспоминаниях Лариссы Андерсен не всплывает почти что ни разу: брак не оставил после себя ничего, лодка супружества разбилась об эмигрантский быт. Михаил не мог найти работу, Ларисса вкалывала за двоих. Как-то в одну ночь она умудрилась выступить в пяти местах, носясь между клубами, как метеор, в сопровождении своей китайской служанки Бетти Ло, таскавшей за ней чемодан с костюмом. Бетти была больше подругой, чем служанкой: Ларисса иногда даже одалживала у нее денег. В удачные времена мисс Андерс — так ее имя стали писать на афишах — зарабатывала недурно, но могла за десять минут спустить все деньги в лавке древностей или модном магазине. А по ночам она нередко начинала вдруг судорожно сбрасывать с себя одеяла: ей снилось, что она переодевается для очередного номера.
Может быть, именно тогда, накануне расставания с Михаилом Якубовичем, она, совершенно запутавшаяся, посетила Иоанна Шанхайского, впоследствии причисленного к лику святых. Идти к нему она боялась. «Ну как я пойду к нему? Что скажу? Сердечные проблемы кабаретной танцовщицы?» «Он гладил меня по голове, а я ревела», — вспоминала потом Ларисса Андерсен. Впоследствии судьба сведет ее еще со многими замечательными людьми — Святославом Рерихом, с отцом которого, Николаем, она познакомилась еще в Харбине, индийским мудрецом-йогином Кришнамурти, поэтессой Ириной Одоевцевой, поэтом Всеволодом Ивановым.
Была влюбленность в Валерия Янковского в 1933 году. Тоже у моря: вся ее жизнь у моря. Семья Янковских владела обширными имениями «Новина» и «Лукоморье» в Северной Корее. Это было популярное место отдыха в среде «восточных русских». Янковские разводили пятнистых оленей, выращивали женьшень и сдавали на лето дачи. Ларисса называла «Новину» «сокровищницей радости». Здесь в горах семейство Янковских даже устроило алтарь богу Пану, к которому Ларисса любила приносить цветы — синие кампанулы. Валерий завоевал на русском Востоке и в Юго-Восточной Азии славу легендарного охотника на тигров. За виртуозную стрельбу он даже получил от корейцев почетное прозвище «Нэнуни», что означает «Четырехглазый». Меткий стрелок не смог избежать стрел Амура: Ларисса вспоминает о том, как покровительственно заботлив он был с ней.
«И как тепла твоя забота:
Пушистый плед, вязанка дров!
И: «Ты не ужинала что-то...
Вот яблочко... Приятных снов...»
И поцелуй благопристойный.
Совет: закройся на засов!
Ушел... Шаги...»
Ларисса стала самой высокооплачиваемой танцовщицей Шанхая. Три года она с огромным успехом выступает в самом престижном и дорогом шанхайском клубе «Тауэр». Поселяется в пригороде, в домике с садом на Ханчжао-роуд, нанимает мальчишку-садовника по имени Си-Фу, который не столько выращивает цветы, сколько крадет их для нее у соседей.
Она была абсолютно свободным и счастливым человеком. Да и до сих пор остается такой. Она просто умела быть счастливой. Она хотела любить — и любила, хотела танцевать — и танцевала, хотела писать стихи — и писала. Стихи писались всюду и всегда, на протяжении всей жизни. И складывались в коробки до лучших времен.
В Шанхае вокруг Лариссы снова сформировался поэтический кружок: он собирался в гараже без окон каждую пятницу, как «Чураевка» когда-то.
Дважды в 30-х годах она с гастролями побывала в Японии. Была в Пекине, Обаме, «истанцевала» семь городов — Киото, Осаку, Иокагаму, Токио, Кобэ, Хироcиму, Нагоя. В Иокагаме на балу так очаровала одно-го известного японского киноактера, что после танца с ней он поцеловал ее в щеку, чем вызвал настоящий скандал: в Японии это не принято. Там ее называли Камомэ-сан — «чайка». Ларисса Андерсен оставила замечательные путевые заметки о своем пребывании в этой стране. Она вспоминала, как в Киото видела на улице пожилую женщину в сером кимоно. Она останавливала прохожих и протягивала им узкую полоску материи, на которой каждый завязывал узелок. «Когда она наберет три тысячи таких узелков, то пошлет этот пояс в Китай своему сыну, чтобы он хранил его от вражеских пуль. Можно лишь догадываться, какую силу могут иметь три тысячи добрых пожеланий». В Осаке на пикнике в горах она объясняет смысл Пасхи одному из своих японских поклонников, в Киото встречает праздник цветения сакуры. В сороковых годах своей музой Лариссу избрал влюбленный в нее художник Игорь Осипов, который в это же время пишет несколько ее портретов.
Странствия ее на этом отнюдь не закончились. Мориса послали на три года в Индию. Это путешествие стало ее сбывшейся мечтой. Пришлось сделаться «колониальной дамой». «Ведь я была сплошная богема», — вспоминала Ларисса. У дамы было шесть слуг: один подает веер, другой несет прохладительный «дринк»... «Они нам были совершенно не нужны в таком количестве, но некуда было их девать — люди там такие бедные». Часто, уставая от коктейлей и «людей комильфотного типа», Ларисса надевает простое сари, садится в вагон третьего класса и сбегает из Мадраса. Иногда в горы, в Адъяр — гнездо Теософского общества, на заседаниях которого она присутствовала, внимая речам философов, беседовала с Кришнамурти, навещала Рерихов в Бангалоре. Агни-йогой она всерьез увлеклась еще в Шанхае: ее учительницей была первая «белая» женщина-йогин Индра Дэви. В Индии она продолжила совершен-ствоваться в этом искусстве. Училась классическому индийскому танцу. За Индией последовала Африка — Джибути — гумилевские места, где Ларисса прожила больше года. Потом — Сайгон, где Ларисса не могла выходить за пределы их с Морисом поместья: в стране было неспокойно, то и дело рвались бомбы. В путевых заметках Лариссы даже есть печальный очерк под названием «Вьетнамские беженцы».
А потом произошло в ее жизни еще одно восхитительное приключение, имя которому было Таити. Дом на горе, благоухание цветов, купание в прозрачной лагуне, катание на пироге. Это место было слишком дивным, чтобы быть настоящим. Колониальная жизнь отнимает много времени, Ларисса же больше всего счастлива лишь тогда, когда выезжает по утрам верхом или плавает в прозрачной воде среди разноцветных рыбок.
Здесь она знакомится с Евгением Евтушенко, которого также привлекла сюда сказочно-идиллическая аура этого слова — Таити. Европейцев тогда на острове было — сосчитать на пальцах.
Позже Евтушенко напишет о ней очерк «Островитянка». До встречи с Лариссой он, по его словам, представлял островитянок иными: «смуглыми, полуголыми, с распущенными черными волосами и светящимся в них белоснежным цветком, в ожерелье из акульих зубов и с набедренной повязкой из пальмовых листьев». Он увидел ее в резиденции губернатора острова. «На вертеле уже вращался черный кабан, и капли жира вкусно шипели на костре. У костра я заметил женщину, которая держалась несколько в стороне от огня, словно избегая, чтобы прямые отблески падали на ее лицо. Но даже быстрого скольжения сменяющихся сумерек и переливчатого света, не останавливающегося на ее лице, а лишь выхватывающего его кусками, было достаточно, чтобы ошеломить меня тем, сколь она редкостно красива. Единственной, кого она напоминала, была Вивьен Ли, но не из «Унесенных ветром», а из «Моста Ватерлоо». Это лицо жило в двух временах. Оно было прекрасным и страшным сразу, но все-таки больше прекрасным». «Страшным» потому, что с первого взгляда поэт почувствовал ту первобытность, что всегда жила в ней. Это была довольно странная островитянка, которой принадлежал весь мир, все материки вместе взятые. Кстати, самый «штамповый» ее портрет кисти неизвестного английского художника изображает ее именно такой — с белыми цветами в дикарски распущенных волосах.
Вспоминая о ней, Евтушенко постоянно подчеркивает «волшебность» этой встречи: Сольвейг даже в зрелом возрасте оставалась собой, «...ее узкая и прохладная, несмотря на удушливый тропический вечер, ладонь коснулась моей». Он сравнивал ее с «тупапау» — таитянским привидением. Одновременно она была «беззащитно живой женщиной», которая посоветовала поэту черпать жизнь полной чашей. А он, уехав, написал ей немного шуточное:
«Мир, где не будет нас, безадресен.
Не принято там гомонить.
Удастся ль мне с Лариссой Андерсен
там все-таки договорить?»
До того как она окончательно осела в Иссенжо, был короткий парижский период, грустный и немного депрессивный: трудно было возвращаться в цивилизацию после земного рая. Кухня, готовка, магазины, прогулки с мужем, кошки. Островитянка превращалась в домохозяйку. Впрочем, это было только очередное приключение — так она это научилась воспринимать. Были парижские знакомые — Ирина Одоевцева, Вячеслав Иванов, Георгий Адамович. В семидесятых трижды была в СССР, навещала тетю в Киеве, где накатило прошлое, свое и родительское, какие-то обрывки воспоминаний — дикая бухта на острове Русском, старая грузинка, которая была ее учительницей в то время. Кажется, в одну из поездок ее попытался завербовать КГБ. Не вышло.
Похоронила отца, мужа, умершего в 1988 году, многих друзей. Мама нашла свой последний приют в китайской земле, отец — во французской. Николай Андерсен был похоронен в 1961 году в фамильном склепе семьи Шезов, как и завещал — с полковничьими погонами, которые он получил из рук Колчака. В 2006 году впервые в России вышел в издательстве «Русский путь» сборник ее стихотворений, воспоминаний и писем «Одна на мосту».
Есть у Лариссы личные дневники, которые она ведет всю жизнь, но никому не показывает и говорит, что сожжет их в камине.
Опубликовано в журнале «STORY», июнь 2009 г.
Автор статьи: Наталия Клевалина
Автор статьи: Наталия Клевалина
- Вернуться на страницу «Ларисса Андерсен»