Наталья Стрижевская. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского.
Оценить (Нет голосов) |
ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ
“Выражение “смерть поэта” всегда звучит более конкретно, чем “жизнь поэта” ”, — написал однажды Бродский.
Стихи любого поэта предстают иными в “вечности обратной” единого прочтения, стихи Бродского тем более, ибо все написанное им являет собой словно одну неделимую строфу, и звучание ее преобразует тон русской поэзии.
Бродский меняет понятие классичности русского стиха. На наших глазах поэтика Бродского обретает черты нового канона. Дело здесь не в подражателях и тем более не в критиках, дело в том, что поэзия Бродского колеблет, а точнее, сдвигает оси координат русской поэзии.
Это не новая прививка, а новая завязь; рассуждения о новом для российской словесности родстве — англосаксонском взамен французского, — которым якобы отмечен стих Бродского, мало что проясняют, так же как и пассажи о его модернизме и любом другом “изме”.
Бродский — поэт-классик, классичный до мозга костей, и именно поэтому он меняет пушкинскую систему. Родись Пушкин в 1940 году, он сделал бы с русским стихом то же самое, что и Бродский.
Органичность Бродского для русской поэзии, неизбежность его присутствия в ней под стать только Пушкину. Бродским заканчивается пушкинский период русской поэзии. Ибо не было за полтора века, минувших со смерти Пушкина, в русской литературе поэта более близкого ему по складу таланта, по природе дара, чем Бродский (хотя сам он ассоциирует себя скорее с Баратынским), и именно поэтому он и задал русской поэзии новое понятие классичности.
Сказанное есть характеристика отнюдь не оценочная, но качественная. В литературе не существует понятия прогресса, и уж тем более смешно устанавливать некую лестницу Иакова для Мандельштама и Ахматовой либо Лермонтова и Баратынского. Но как ни велик Баратынский, а стих, система координат русского стиха задана Пушкиным.
Нельзя изменить классичность, не изменив исходных понятий. Новая классичность не просто новое мировидение, это абсолютное совпадение иного образа мира и образа мыслей, явленное в стихе.
Бродский меняет понятие классичности в русской поэзии именно потому, что меняет не поэтику, а оси координат.
***
Петербург врос в этот серый пейзаж и продолжил его с естественностью наваждения.
Его противоположность русскому пейзажу столь полная, что он вписывается в него полностью.
Отчетливое для каждого бывшего в Петербурге присутствие в нем метафизического сквозняка, “дьяволиада” кроется не в его закоулках, а в его открытости, в невозможности скрыться от небосвода, в приближении к жизненным сущностям ближе, чем это возможно.
Жизнь в нем обнажена, лишена крова повседневности. Он весь — подмостки.
Его площади — извечно явленное родство плаца и плахи.
Каждый мост помнит о том, что он помост.
Прямые проспектов диктуют поступь.
Его геометрия отменяет законы физики, но учит метафизике.
Прозрачность белых ночей, лишенных тени, отменяет тяжесть камня, но проверяет голос эхом площадей, не эхом веков, а реальным эхом небосвода, вспомнившего, что он свод, купол.
Петербург исходно несоразмерен человеку, его стать и стынь проявляют судьбы, укрупняют их до легенды.
Его проспекты дают урок отсутствия, ибо главное свойство его — пустота, зияние, просветы, прозрачность, урок отсутствия.
Прямые линии, проведенные в свое время Петром по болотам, проступают в нем не как проспекты, а как явленный костяк бытия.
Прямизна линий диктует как бы отсутствие преграды между бытом и бытием.
Этот город не для жизни, он вне жизни.
РЕКОМЕНДУЕМ
-
100 р. -
100 р. -
-
-
