Литературная премия Александра Солженицына 2013 года
Литературная премия Александра Солженицына 2013 года присуждена:
Максиму Альбертовичу Амелину за новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности.
Церемония вручения Премии состоялась 15 мая 2013 года в Доме русского зарубежья им. А.Солженицына.
- Справка о лауреате
Автор стихотворных книг:
- Холодные оды. М.: Symposium, 1996.
- Dubia. СПб.: Ина-Пресс, 1999.
- Конь Горгоны. М.: Время, 2003.
- Девять измерений: Антология новейшей русской поэзии / Сост. Б. Кенжеев, М. Амелин и др. М.: Новое литературное обозрение, 2004.
- Гнутая речь. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011.
- Избранная лирика / Пер. М. Амелина. СПб.: Алетейя, 1997. (Серия «Античная библиотека». Раздел «Античная литература»).
- Гай Валерий Катулл. Стихотворения / Пер. М. Амелина. М.: Текст, 2010. (Серия «Билингва»).
ВЫСТУПЛЕНИЯ
СМИ
- Читать
- Премия Александра Солженицына была задумана им вскоре после изгнания, в 1974 году. Когда, с опозданием в четыре года, мэтр получал Нобелевскую премию, он занес в блокнотик: «Но мечтается: когда наступит время вернуться в Россию (ой, когда?), да если будут у нас материальные силы, — учредить нам собственные литературные премии — и русские, и международные. В литературе Россия искушена. А тем более, знаем теперь истинные масштабы жизни, не пропустим достойных, не наградим пустых». Однако учреждение премии состоялось лишь в 1998 году. В разное время ее лауреатами становились в числе прочих Ольга Седакова, Леонид Бородин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин.
Думается, слова устава премии, награждающей тех, чье «творчество обладает высокими художественными достоинствами, способствует самопознанию России, вносит значительный вклад в сохранение и бережное развитие традиций отечественной литературы», вполне соответствуют солженицынским: «не пропустим достойных, не наградим пустых», которые могли бы стать ее девизом. В этом году премию получил поэт, переводчик и главный редактор Объединенного гуманитарного издательства (ОГИ) Максим Амелин. Решением жюри она была присуждена 13 февраля 2013 года. Собственно церемония вручения состоялась 15 мая в Доме Русского зарубежья в Москве.
Бытует мнение, что в отличие от обычного писателя, в лучшем случае просто вызывающего споры, настоящий вызывает споры, в которых критики изначально признают его значимость и достоинства.
Именно такую, благожелательную по своей сути дискуссию вызвал и Амелин. Впрочем, без нее не было бы и самой награды — в своем вступительном слове Наталия Солженицына отметила, как «трудно представить кандидата, который соответствовал всем критериям премии». Хотя «система координат», заложенная Александром Исаевичем, несмотря на споры, сохранилась.
Представляя лауреата, член жюри Людмила Сараскина возразила своему коллеге Павлу Басинскому, ранее в одной из статей писавшему, что Амелин видится «человеком из XVIII века, в камзоле и напудренном парике». Она утверждала: «Хотя я с удовольствием представляю Максима в напудренном парике и в бархатном, например, в фиолетовом камзоле, украшенном вышивкой, галуном и золотыми пуговицами, мне он видится скорее человеком из русского XXI века, ближе к его середине. Ибо непременно, преодолев нынешний культурный раздрай, появятся в России люди, для которых отменное знание латыни и древнегреческого языков будет не изумляющей экзотикой, как теперь, а нормой. И соединение в одном человеке стольких литературных специальностей тоже будет уже не исключением, а возвращением к высокой культурной и ныне утраченной норме». Задаваясь риторическим вопросом: «Что первично в творчестве Максима Амелина, а что вторично? Кто кому помогает — лирический поэт переводчику античных поэтов или переводчик лирическому поэту?» — Сараскина отвечала: «Мне кажется, в случае Максима обе эти ипостаси существуют гармонично и неразрывно».
Сараскина вспоминала, что открыла для себя Амелина в 1997 году, когда прочла его переводы Катулла. Также она отметила его переводы «Приаповой книги», Пиндара, Псалтири, старообрядческой поэзии, возвращение забытых поэтов XVIII века, научное издание Владимира Набокова...
«Вообще Максим Амелин, не замеченный в каких бы то ни было политических баталиях и в сомнительном, как он выражается, гражданском пустословии, проявляет истинные бойцовские качества, когда сражается со всем, что враждебно поэзии. Будучи сам блестящим филологом, Амелин страстно восстает против воинствующих структуралистов и формалистов, называя их маньяками-потрошителями и расчленителями. Гражданским подвигом поэта сегодня Амелин называет работу с русским языком, расчистку его от грязи, мусора и прочих наслоений былых эпох», — подчеркнула Сараскина.
В свою очередь Павел Басинский рассказал, что жюри достаточно долго вырабатывало определение. Напомним, что Амелин был награжден «за новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности». Хотя сам Басинский, по собственному признанию, «стихи любит попроще и подушевнее». Тем не менее, он подчеркнул, что Амелин не просто поэт, а «личность, собранная в какой-то цельный сгусток творческой энергии», который питает не только себя самого, но и электризует большое пространство вокруг себя.
А театроведу Борису Любимову, напротив, нравятся стихи Амелина. Любимое стихотворение: «Господи, суди мои дела», а строчка: «я из другого текста», хотя она и звучит «высокомерно». Он обратил внимание на Амелина еще тогда, когда только была учреждена премия Солженицына, то есть, примерно в то же время, что и Сараскина. Любимов видит в его творчестве одновременно «всемирную отзывчивость и почвенность», то есть то, что поэт-символист Вячеслав Иванов назвал «родным и вселенским».
В итоге литературный критик Артем Скворцов призывал не разделять творчество Амелина. Ведь поэзия и эссеистика, переводы и издательская деятельность представляет из себя общее культурное начало, «грани единого целого». Критик поделился и своими личными впечатлениями от общения с награжденным. Отдых для Амелина это переключение с одной сферы деятельности на другую.
В ответной речи Максим Амелин сказал, что для него солженицынская премия «крайне неожиданный для меня выбор», налагающий ответственность перед отечественной поэзией.
Лауреат вспоминал: «В юности сильнейшее впечатление на меня произвела “Философия общего дела” Николая Федорова, быть может, наиболее целостная и оригинальная мыслительная система из произросших на русской почве. Мне показалось, что его идеи вполне могут быть применимы не только в деле освоения космоса, но и в отношении ко всей предшествующей поэзии, осознаваемой как единый и тесно связанный между собой зримыми и незримыми жилами живой организм, в котором не должно быть победителей и побежденных, любимцев и изгоев, ставших таковыми зачастую лишь в силу ложных теорий, недальновидных утверждений современников или избирательной памяти потомков».
Своей целью он ставит возвращение забытых поэтов прошлого, в том числе и любимого им XVIII века. Ведь стихотворцы той эпохи не древние ископаемые, а «верные собеседники и учителя. Русский поэтический XVIII век, изъясняющийся на необыденном, необычайно весомом и ёмком языке, на самом деле был огромной плавильней и кузней едва ли не всего грядущего разнообразия форм и жанров, видов и традиций, до сих пор так или иначе проявляющегося в нашей поэзии. Языковая архаика оказалась такой живой и мощной, что я не смог мимо нее равнодушно пройти, не поддавшись заложенным в ней очарованию и силе». При этом лауреат подчеркнул, что против экспериментаторств со словом ради самого эксперимента.
В конце выступления Амелин с горечью констатировал, что «Всеобщая глобализация, увы, коснулась и поэзии. Стихотворная продукция все чаще становится лишенной не только национальной, но и индивидуальной принадлежности, отличается безликостью языка и размытостью всех естественных составляющих». Поэтому «Воскрешение незаслуженно забытых поэтов прошлого — обязанность ныне живущих. Только тогда ты можешь рассчитывать на беспристрастность потомков, если своими руками по мере сил сделал что-либо для того, чтобы вызволить из небытия хотя бы одного предшественника. Взяв на вооружение эту простую мысль, я считаю своим долгом всеми доступными мне средствами бороться за восстановление справедливости в отношении несправедливо оболганных и невинно осужденных прежних поэтов, писать о них непредвзято, не обращая внимания на устоявшиеся мнения и расхожие заблуждения, издавать и продвигать их сочинения».
Такое вот кредо. Может быть потому, что он из другого текста.
- Читать
- С самого начала солженицынская премия (денежный приз — $25 000), созданная писателем в 1998 г., находилась в стороне от других литературных наград. Поскольку была нацелена не только на выделение эстетически значимых текстов, но и на заложенный в них просветительский потенциал, нравственный заряд, в итоге — на общественный вес.
Оттого-то этой премии удостаивались, как правило, давно заслуженные и известные филологи и литераторы — Владимир Топоров, Инна Лиснянская, Валентин Распутин, Ольга Седакова, Юрий Кублановский, Сергей Бочаров, Валентин Янин, Елена Чуковская.
Лауреат нынешнего года, 43-летний Максим Амелин, из них самый молодой. Однако и на его счету не только новаторские стихи, новизна которых парадоксальным образом реализуется за счет обращения к архаическим поэтическим формам, но и издание интеллектуальной литературы, а также переводы античных авторов на современный русский.
Свое решение бессменное жюри (кроме вдовы писателя в него входят Павел Басинский, Борис Любимов, Виктор Москвин, Валентин Непомнящий, Людмила Сараскина) упаковало в изысканную формулировку: «За новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности».
Пояснить ее взялись сразу три члена жюри. Павел Басинский, славя Амелина, заметил, что лауреат иногда представляется ему «в камзоле и напудренном парике», «человеком из русского XVIII века», которому в поэзии и культуре «все интересно».
Филолог Людмила Сараскина в ответ поделилась слегка ироничными соображениями о том, что ей лауреат видится, напротив, человеком середины ХХI в., т. е. эпохи, когда знание древних языков, на ее взгляд, превратится в норму. Именно благодаря искусству быть «с мировой литературой на дружеской ноге» Максиму Амелину, по мнению Людмилы Сараскиной, и удалось стать «архаистом-новатором», «подданным и данником» литературы, издав во времена руководства издательством «Симпозиум» и десятитомник Владимира Набокова, и мало кому известных в начале 2000-х Питера Хега, Эльфриду Елинек, Сигизмунда Кржижановского.
Театровед и критик Борис Любимов, замкнувший судейские оды, привел цитату из раннего Амелина — «Я из другого текста» и дополнил список текстов, которые входят в актуальный литературный кругозор лауреата: воскрешенные им для современного читателя стихотворения графа Хвостова и баснописца Александра Измайлова, переведенные им Катулл и Пиндар.
Максим Амелин был видимо тронут. В ответной речи он подтвердил свою любовь к русскому поэтическому XVIII веку, ставшему «плавильней и кузней едва ли не всего грядущего разнообразия форм и жанров», и признался в том, что желал бы говорить «о болях и радостях современного мира языком торжественным и нерабским». А под конец добавил, что задачу современного художника видит в сохранении «утраченной связи веков», вновь заявив о себе как о носителе имперского сознания — в самом возвышенном и благородном смысле. Ведь в лучшие периоды та же Римская империя демонстрировала миру невероятную культурную широту, веротерпимость, космополитизм, а вместе с тем ответственность, цельность и ясное понимание собственных задач.
- Наталья Дардыкина «Премия Александра Солженицына вручена Максиму Амелину» — «Московский комсомолец» от 17.05.2013 г.
- Читать
- Дерзкий новатор обрадован и смущен
В Доме русского зарубежья на всех чествованиях лауреатов литературной премии Александра Солженицына еще никогда не звучало столь разностороннее перечисление творческих заслуг награжденного. Максиму Амелину, поэту, переводчику, филологу присуждалась особенная премия. На роскошном, художественно выполненном дипломе жюри написало: «За новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности».
Наталия Дмитриевна Солженицына, член жюри и председатель фонда великого писателя, призналась: «Мы старались наш выбор совместить с его системой координат. Еще в первый год своего изгнания, в 1974-м, он записал: «Мечтается, когда наступит время вернуться в Россию и, если будут у нас материальные силы, учредить собственную литературную премию… Не пропустим достойных, не наградим пустых». Александр Исаевич премию учредил. Материальные силы притекли от его книги «Архипелаг ГУЛАГ» — все мировые гонорары он передал на общественные нужды».
Представляя лауреата, писатель Людмила Сараскина много цитировала Амелина. Особенно актуально прозвучало его суждение: «Меня всегда раздражала усредненность языка как советских, так и антисоветских поэтов… Лет в 17 я понял, что необходимо вернуть поэзии утраченную торжественность тона… Стихотворчество — производство штучное».
Максим Амелин — автор книг стихотворений «Холодные оды», «Конь Горгоны». Его перу принадлежит сборник стихов, статей и эссеистики «Гнутая речь». Амелин прославился своими переводами с латыни Гая Валерия Катулла, с итальянского перевел Антонио Вивальди. Великое достоинство Амелина — в его таланте возвращать античную лирику «от холодной филологии к человеческому восприятию».
Амелин-филолог мыслит парадоксально. Для него «Граф Хвостов — учитель всех русских поэтов от противного. Проживи Хвостов еще лет сто, быть бы ему классиком поэзии абсурда». Интереснейшая и озорная мысль!
Сам Амелин благодарил за оказанную ему высокую честь «быть удостоенным этой премии, носящей имя крупнейшего писателя и мыслителя ХХ века Александра Солженицына. От сознания этой сопричастности я чувствую себя несколько неловко. В глубине души страшусь оказаться не слишком достойным или сломиться под тяжестью упавшей на меня ответственности, — ответственности за прошлое русской поэзии, за ее настоящее и, возможно, будущее... Поэзия выбрала меня сама и заставила служить себе истинно и преданно. Убежден: хорошая поэзия не устаревает…»
Член жюри писатель Павел Басинский нашел шутливое определение своеобразия личности Амелина: «Иногда он кажется мне человеком из русского ХVIII века, который он больше всех веков и любит. То есть таким человеком в камзоле и напудренном парике, которому в поэзии и, вообще, в культуре все внове, все интересно, но и все нуждается в немедленном развитии».
Но сам Максим срывает театральный изысканный наряд и предстает человеком из сегодняшней гневной толпы: «Потому что варварство же кругом просто невозможное! Народ же ничего не знает! Культурных подвижников мало или они дремлют! А в государстве большим людям дела до этого нет! Воруют, именьица себе прикупают, анафемы! И нет на них «осударевой» трости — так бы и был, и лупил бы по выгнутым их раболепным спинам!»
А ночью или на зорьке ранней явится ему из небытия лирическая латынь, а древне-греческая тягучая и торжественная поэтическая речь заставит нашего 43-летнего современника обратиться к торжественному набатному слогу забытой сегодня оды. Не канут в бездну поэтические залежи! Они откроются устремленному к будущему.
- Читать
- Лиза Новикова «Может, когда выйду на пенсию, закончу перевод «Одиссеи» — интервью Максима Амелина газете «Известия» (24.02.2013)
- Читать
- Поэт Максим Амелин — о Солженицыне и поэзии, литературном новаторстве и переводах Гомера
Лауреатом литературной премии Александра Солженицына стал поэт, переводчик, издатель Максим Амелин. Поздравления он принимал в Вильнюсе, где сейчас участвует в Международной книжной ярмарке. Максим Амелин ответил на вопросы «Известий».
— Вы знали о присуждении этой премии заранее?
— Был предварительный разговор, но ничего конкретного я до этой минуты не знал.
— Премии Солженицына удостаивались самые разные творцы — прозаики, публицисты, даже создатели телесериалов...
— Солженицын вообще-то написал целый большой том стихов. Поэзия его интересовала как форма речи. Но это малоизвестно, что он стихи сочинял.
— А должны ли поэты выходить на это общее соревнование или нужны отдельные премии?
— В поэзии сейчас вообще мало премий. Хотя это, что называется, первородное словесное творчество. Существует премия «Поэт», но это особая награда, дается за выслугу лет. Есть еще «Московский счет».
— Вам присудили премию «за новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии». А есть ли вообще границы новаторства, есть ли ему предел?
— Я считаю, что нет. Русский язык еще далеко не выработан. Сворачивать новаторскую деятельность по развитию выразительных средств русской поэзии пока рановато. Как бы это ни пытались сейчас делать. Одни занимаются полной консервацией, другие — уменьшением того пятачка, на котором вообще еще можно высказываться. Мне кажется, что оба пути тупиковые. Нужна новая выразительность. Я не говорю, что поэзия обязательно должна откликаться — «утром в газете, вечером в куплете». Но она не может не реагировать на вызовы современности. Причем не на поверхностном, а на глубинном уровне. Поэт, правда, специфическим образом реагирует: может быть, не каждый сейчас это считывает. Но все будет считано потом.
— В формулировке также говорится о вашей просветительской деятельности. Но нынешний тренд скорее традиционалистский, идет «консервирование» накопленного. Как тут можно «просвещать»?
— Да, нам говорят: давайте перестанем испытывать все, что мы знаем, научными методами, а будем этому поклоняться. Я по-другому на это смотрю. Карта русской поэзии еще до сих пор неясна, историю стихотворчества нужно переписывать. Например, я нашел верлибр 1738 года, то есть написанный еще до четырехстопного ямба Ломоносова. Явления оказываются сложнее, чем они описаны в учебниках.
Конечно, нельзя какие-то вещи совсем разрушать, но нужно трезво на них смотреть. Не все еще открыто. И ХХ век до сих пор непонятен. Нужно этим заниматься. Были бы только силы.
— К слову о том, «чем нужно заниматься»: только что вы опубликовали в «Новом мире» фрагмент из перевода «Одиссеи» Гомера. Существуют только три перевода этой эпической поэмы на русский, в то время как на английском вариантов около дюжины. Почему переводов так мало, должно ли это регулироваться?
— Вообще-то должно. Ведь действительно существует малое количество переводов одного из главных текстов мировой культуры. Есть, условно говоря, Библия и поэмы Гомера — это составляющие европейской культуры. Есть еще Данте. Но поэмы Гомера — основа, из них вышла философия Платона и многое другое. На все нужны силы и время, а современный человек, к сожалению, в этом ограничен. Еще и в средствах...
— Да, в предисловии вы рассказываете, сколько получал за работу над переводом «Илиады» Николай Гнедич.
— Да, он получал хороший пенсион из казны. Потому тексты и возникли. А если бы он продавал пеньку с наследных имений, что бы тогда было? Никакой «Илиады» мы бы не дождались. Куда сейчас пойти, чтобы получить грант на перевод «Одиссеи»? Поэтому я пока не знаю, будет ли перевод продолжен. Может, когда выйду на пенсию...
— А книжное издание возможно?
— Но ни одно издательство не выплатит гонорар за такую работу. На нее, конечно, потребуется не 20 лет, как Гнедичу на «Илиаду». Но лет пять — вынь да отдай. Большой текст надо держать в голове.
— Вы участвуете в Вильнюсской книжной ярмарке как поэт или как издатель?
— И как поэт, и как издатель, сразу во всех ипостасях.
— Можно ли сказать, что российская поэзия присутствует в общеевропейском контексте?
— Кажется, мои книги не переводились на литовский. Хотя есть переводы на другие языки. Только что прошло выступление Анны Герасимовой, она перевела стихи литовского поэта Гинтараса Патацкаса. Вот она тоже выступала и как поэт, и как переводчик.
— С какого сборника лучше начинать вас читать?
— «Гнутая речь». Сборник есть в магазинах, он вполне меня представляет.
- Читать
- Новый лауреат премии Александра Солженицына Максим Амелин — о том, кому нужны поэты прошлого
15 мая поэту, переводчику, литературному критику и издателю Максиму Амелину вручат премию Александра Солженицына 2013 года. Накануне «РГ» побеседовала с новым лауреатом.
— Награда, на мой взгляд, «нашла героя». Солженицына (как писателя, а не как общественного деятеля) называли и дремучим архаистом, и решительным новатором. И эти же слова часто обращают в ваш адрес. Что вы думаете о соотношении архаизма и новаторства?
— Я думаю, что они движутся встречными курсами. Но вообще, все довольно просто: «новое — это хорошо забытое старое». В архаике — больше выразительности, и к ней обычно возвращаются, когда возникает ощущение, что обычные слова истерлись и речь обмелела. Это в русской поэзии можно увидеть, но и в англо-американской первой половины XX века, например: к архаике, к их XVII-му веку, обращались Фрост, Оден, Элиот и Томас. В русской поэзии в то же время ситуация была другой. Русский модернизм, хоть и был современен модернизму европейскому, возник в других условиях. Русская светская поэзия ведет свой отсчет от Антиоха Кантемира. Можно еще факультативно учесть Прокоповича, но он писал скорее на суржике, на чем-то среднем между украинским и русским. А Симеон Полоцкий - просто на церковнославянском. Так что письменной поэзии на современном русском языке около 300 лет. Поэтому 100 лет назад осознания архаики еще и быть не могло.
— Но когда вы начинали писать, вы же едва ли читали Элиота и Одена? От кого вы отталкивались?
— От русского XVIII века. А к нему пришел через Баратынского. И через Маяковского с Мандельштамом. Два последних имени могу вызвать недоумение — какое они имеют отношение к XVIII веку? — Так вот, самое непосредственное. Их одический строй, хоть и не такой, как в XVIII веке, оказался мне близок. Ну и занятия античностью, конечно, подсказали.
— Многие современные поэты, от брутального Андрея Родионова до изысканного Воденникова устраивают выступления с музыкой. Вы тоже этим занимаетесь с известными деятелями «свободного джаза» — Александром «Фаготом» Александровым и Сергеем Летовым. Чего в этом больше — возвращения к древнейшим истокам поэзии или концептуального жеста, перформанса?
— Тут все очень интересно. Оказалось, что к фри-джазу, который играют Летов с Фаготом, лучше всего подходят переводы античной поэзии. Им эта музыка добавляет совершенно неожиданное звучание. Может быть потому, что ее оригиналы предполагали какое-то музыкальное сопровождение — кифары, флейты. Но такая музыка прекрасно сочетается и со свободным стихом. Верлибров, хотя это не совсем верлибры, а скорее поиски какого-то альтернативного стиха, которыми я давно занимаюсь, у меня немного, но те, что есть — звучат хорошо, уже не знаю почему.
— Наверно, потому, что фри-джаз — это музыка без четой метрики.
— Наверно. Рифмованный стих с такой музыкой сочетается с трудом. Он несет свой ритм в себе, и ему любая внешняя музыка будет только поперек — он ее или подчиняет, или должен идти за ней, что невозможно. И с клавишными инструментами тоже ничего не получается, по той же причине — потому что они четко темперированы, разделены на полутона. А вот античные авторы в сопровождении духовых — фагота, саксофона или бурятского курая — воспринимаются прекрасно. Помню, в Ростове хозяин литературного кафе, где мы выступали, послушал Пинадра и сказал: «У-у-у, жесткий авангард!». Хотя вроде бы это скорее архаика.
— Здесь самое время обратиться к вашим переводам. Вы берете не самых простых и не самых очевидных авторов — Пиндара, Катулла, Антонио Вивальди, Николоза Бараташвили, вот только что в «Новом мире» опубликован ваш перевод первой песни «Одиссеи». Чем для вас является поэтический перевод?
— Переводить я люблю, и в основном сложные вещи — сложные стилистически, метрически, еще чем-то. Такие, которые считаются не очень-то переводимыми. Чтобы, как говорится, «мало не показалось». Дело в том, что я лично для себя давно решил - стихов много писать не нужно. Их должно быть столько, сколько нельзя не написать. Но свой стихотворческий навык и опыт куда-то же надо применять. Вместо того, чтобы писать в день по десять стихотворений, лучше заставить их работать на перевод. Я изучал древнегреческий, чтобы переводить Пиндара. Мне кажется, что русский язык — единственный, на который его можно адекватно перевести, со сложной строфикой, метрикой, архаикой, синтаксическими завихрениями. Не воспользоваться этими возможностями языка — просто расписаться в собственной беспомощности. Я публикую Пиндара с 2003 года, накопился уже довольно большой корпус. Наверно, осталось еще тысячи три строк — года на три работы.
— Ваша «Одиссея» оказалась «приятной неожиданностью» для читающей публики. Из предисловия к публикации следует, что она пролежала у вас в столе десять лет. Почему вы только сейчас отдали ее в печать? И почему вообще взялись?
— Все эти годы думал над десятью первыми строчками. Поскольку в них излагается краткое содержание всей поэмы, устанавливаются причинно-следственные связи, и я никак не мог изобразить то, что мне хотелось, вернее, то, как это сказано у Гомера. Даже тот вариант этих строк, который сейчас опубликован, меня не полностью устраивает. Но я понял, что пока лучше придумать не могу, значит: хватит мурыжить. Взялся же потому, что хорошего русского перевода «Одиссеи» нет. Жуковский переводил с немецкого, а из эпической поэмы попытался сделать роман. С первых слов складывается впечатление, что Одиссей у него не страдалец, обреченный богами на скитания, а какой-то турист XIX века, вроде Чайльд-Гарольда: поехал туда, посмотрел то. Что же касается двух других русских переводов — Вересаев знал язык, но решил взять перевод Жуковского и приблизить его к оригиналу. Получилось нечто среднее, ни то, ни се. Последний же по времени русский перевод «Одиссеи» был опубликован после войны профессором Свердловского университета Павлом Шуйским, у которого все хорошо было с древнегреческим — но не очень с русским. Множество бытовых деталей, важных в этой поэме, которым нужно подбирать русские аналоги, остались непереведенными. Получается, что на сегодняшний день в русской культуре нет нормального перевода одного их двух ее основополагающих текстов. Библия есть, а Гомер — наполовину отсутствует. А мы как-то до сих пор закрываем на это глаза: переведена «Одиссея» как-то странно, ну и ладно. Я взялся, чтобы показать, что такой перевод возможен в принципе, но него нужно лет пять плотной работы: сидеть, переводить, и ничем больше не заниматься. А с такой жизнью, которой я сейчас живу — наверно, все двадцать пять. Посольство Древней Греции гранта же не выдаст. А современной Греции сейчас не до того.
— Это выводит нас на вопрос, который задают всем людям, получающим премии за свою поэтическую деятельность: каково место поэзии в современном мире? Зачем ее читать и уж тем более писать?
— Сейчас многие считают, что наша литература стала старой. Вроде как все уже открыто и ничего больше не надо. Мне кажется, что это не так. Мне кажется, что в ней еще нереализованных возможностей на сто великих поэтов. Ну, может, не на сотню, но уж на несколько десятков — точно. А поскольку текст порождает текст, отсутствие в прошлом одной шестеренки в этом механизме приводит к дальнейшей пробуксовке, к остановке целой цепочки. И кто-то же должен следить, чтобы этого не произошло. Это чистая механика, которой кто-то же должен заниматься.
— Вы занимаетесь этой «механикой» не только как поэт, переводчик, литературный критик, а еще и как издатель. Возглавив в 2008 году объединенное издательство ОГИ-БСГ, вы большое внимание уделяете публикации собраний сочинений забытых и полузабытых поэтов прошлого. Но если с Введенским и Вагиновым все понятно и остается только поблагодарить, то толстые тома Нельдихена, Случевского, Сумарокова и особенно баснописца рубежа XVII-XIX веков Александра Измайлова способны вызвать изумление. Вы просто заполняете филологическую лакуну, или для вас это живые поэты, чьи стихи можно читать как стихи?
— Измайлова можно читать как абсолютно живого поэта — смешного, ироничного. Его шутки ничуть не устарели. Даже наш верстальщик, пока работал над книгой, удивлялся: «почему я ничего про этого Измайлова не знал? Давайте его как-нибудь продвинем в интернете!». Но продвигать — это уже не мое дело. Мое дело - издавать. В европейской традиции — помнить и о двадцативосьмистепенных авторах. А в России принято ограничивать этот круг каким-то узким набором. Как этот "канон" единожды определили в XIX веке, так ни шагу в сторону себе и не позволяем. А на самом деле картина более пестрая, не совсем такая, какой она виделась в XIX веке. Особенно картина самого XIX века. Точно также картина XX века не такая, какой она виделась в XX веке. При жизни Мандельштам считался третьестепенным поэтом. Да, его ценили в собственном кругу, но его круг был очень мал! И тиражи книг свидетельствуют об этом неумолимо. Их нельзя было сравнить с тиражами Северянина, Бальмонта.
Ситуация с XVIII веком еще более закостенелая. Как на него положил тяжелую могильную плиту Белинский, так никто ее с места и не сдвинет. Были попытки во второй половине XIX века, но они оказались прерваны революцией. Только в середине 30-х годов начали выходить академические сборники серии «XVIII век» и восемнадцативечные тома «Библиотеки поэта». Но эти издания были купированы, а полного собрания нет ни у кого из поэтов XVIII века, за исключением Ломоносова. Достаточно сказать, что полное собрание сочинений Державина выходило последний раз во второй половине XIX века. На тот момент это собрание, подготовленное Гротом, было образцовым, но сейчас безнадежно устарело — много чего было найдено, уточнено и так далее. В этом году 270-летие со дня рождения Державина будет отмечаться, а собрания нет. Это же позор всем нам!
В следующем году хотелось бы выпустить Анну Бунину, первую русскую поэтессу широчайшего диапазона, от философской оды до страстной лирики «на разрыв тельняшки», родоначальницу всей женской лирики в русской поэзии. (Двоюродную тетку Жуковского и родную — Семенова-Тян-Шанского, между прочим). От нее остался довольно большой корпус стихов, она серьезно повлияла на Баратынского, отчасти на Лермонтова, ее высокого ценили Крылов, Державин, а сейчас ее никто не знает, и тексты ее не присутствуют в литературе, потому что она тоже оказалась придавлена тем же неистовым Виссарионом. Хотя в любой стране писательнице такого уровня стояли бы памятники.
— Получается, что и как издатель, обращаясь к архаике, вы взламываете канон.
— Не скажу, что я «все отдам за XVIII век». Я много что другого люблю, и мы много чего еще издаем. Вот, например, три написанные полуверлибром, полупрозой сказки Умберто Эко с очень необычными иллюстрациями Эудженио Карми. Но просто XVIII век - самый обиженный. Я не люблю, когда кого-то живым зарывают в землю. Для меня это делается зримой картиной. Вот закатан Тредиаковский под асфальт на Лубянке, я всякий раз там прохожу мимо и вздрагиваю, вспоминая об этом.
— Как — на Лубянке?!
— Василий Кирилыч был похоронен в церкви Гребневской Божьей матери на углу Мясницкой и Лубянской площади. Сейчас на этом месте такой заасфальтированный пятачок, между двумя выходами из метро в сторону «Библио-глобуса». А в музее Маяковского, в подвале, стоит подлинный памятник с могилы Тредиаковского и надпись: «В пятидесяти метрах отсюда находилась могила великого реформатора русского стиха и т.д.». Так вот поневоле и сходятся в русской истории архаисты и новаторы!
- Поэту Максиму Амелину вручили премию Солженицына — аудио (радио «Голос России», 15.05.2013 г.)
- Переводчику Максиму Амелину вручили премию Солженицына — видео, фото («Российская газета» от 15.05.2013)
- Премия Солженицына присуждена поэту, переводчику и литературному критику Максиму Амелину — видео («Вести-Москва, 15.05.2013 г.)
ФОТОРЕПОРТАЖ
Фото М.Авдеевой