Виктория Юльевна Файбышенко
Выступление на семинаре «Христианство и идеология»
Действительно, я никак не могу говорить о Церкви, а вот об идеологии мне приходилось думать достаточно много. Чтение «Дневников» отца Александра Шмемана — полезно и благотворно во всех отношениях, и в этом отношении оно было чрезвычайно интересно для меня. Я попытаюсь совсем кратко описать те проблемы, которые встают перед нами, когда мы пытаемся понять, что такое идеология и, соответственно, можем ли мы ее избежать и каким образом. Дело в том, что идеологическое, в том виде, в каком мы его знаем и в каком являемся его носителями, идеологическое появляется вместе с историей. Ведь история, опять-таки, как мы ее знаем, была не всегда. С какого-то момента каждый человек оказывается принужденным к исторической жизни, осужденным на жизнь в истории. Он может избегать этого, но в той степени, в какой он оказывается словесным человеком, в какой он сознательно употребляет слова в самом широком смысле, он оказывается принужденным видеть свою собственную жизнь как некий исторический проект, как жизнь, в которой реализуется некоторая историческая установка. И это создает ему множество трудностей, которых, по всей видимости, не знали люди, пребывающие в покое традиционного жизненного мира. Вот эта история в узком смысле — это история Нового времени, конечно, — что она такое? Это очень специфическая ситуация, которая, с одной стороны, определяется секуляризацией идеи спасения, конечно, потому что история — это, все равно история спасения. Светская история ровно в той же степени история спасения, только оно по-другому понимается и осуществляется другими способами. Но одновременно это же и история падения. Падение и спасение оказываются как бы постоянными константами вот этой вот жизни в истории. И эта жизнь, она оказывается связанной со специфическим и новым положением языка, которым мы все пользуемся. Дело в том, что это ситуация, в которой мы вынуждены бороться за язык. Почему-то так получается, что человек, ищущий себя в истории, обнаруживает себя в ситуации, когда он вынужден бороться за язык. Ему кажется, что это совершенно естественная ситуация. Ситуация истории — это ситуация многоязычия, но многоязычия не простого. Не так как, скажем, был мир христианский, а рядом мир мусульманский, у них два разных языка, культурных языка. Это ситуация совсем иного рода. Ситуация, когда языки внутри одной культуры указывают на одно и то же место, они борются за легитимацию, каждый из этих языков отсылает к одному и тому же, в каком-то смысле, источнику легитимности. И человек должен побороть чужое слово. Так он думает про себя: он должен побороть чужое слово, чтобы обрести свое собственное. Чужое слово оказывается самым страшным, но одновременно и самым таинственным, и самым религиозно насыщенным моментом в человеческой жизни. Дело в том, что этот человек, он знает, странным образом, что он произведен на свет чужим словом. Он рожден чужим словом, его жизнь, его исторический проект (но который, конечно, всегда коллективный проект, а не индивидуальный), он, на самом деле, принадлежит вот этому, не им сказанному слову, слову, к источнику которого он не может взойти просто так. Он не является сам источником этого слова. И тут начинают разворачиваться те специфические коллизии, о которых так хорошо говорила Светлана Панич, ну и множество других. Таким образом, общение с чужим словом оказывается, с одной стороны, борьбой за то, чтобы это слово перестало быть чужим, а с другой, является как бы переписыванием, присвоением этого слова.
С другой стороны, должен быть поставлен вопрос, кто же этот другой, который как бы присвоил мою жизнь, породив ее этим чужим словом. Кто этот человек, и каким образом он может быть либо включен в историю спасения, либо извергнут из нее? А дело в том, что в этой ситуации другой как раз и оказывается главным препятствием для осуществления истории, исторического проекта. Другой — это тот, кто стоит на пути у правильного осуществления истории. Если вы просто вспомните ту идеологию, которая всем по культурным причинам очень хорошо известна, ту, которая была у нас недавно, то она вся была связана именно с этой мыслью о том, как другой препятствует осуществлению истории. Но проблема-то ведь в том, что другой не просто препятствует осуществлению истории. Замкнутая и тупиковая ситуация такого сознания заключается в том, что другой является и единственным содержанием этого сознания. Что, действительно, все слова принадлежат другому. Что другой имеет власть надо мной. Всякая побеждающая идеология — мы можем это видеть по ХХ веку, когда впервые был осуществлен опыт по построению целиком идеологических государств, — всякая побеждающая идеология, она внутри себя является опытом по переживанию поражения, возможного исторического поражения. Главным содержанием, в конечном итоге, оказывается именно это, тот другой, тот самозванец, который присвоил себе право на меня, на мою собственную жизнь, на те слова, которые должны быть моими или которые я должен освободить от его странно чарующей власти.
Если мы вглядимся даже в самый простой идеологический спор, которых так много ведется в том же интернете, мы увидим, что дело всегда заключается именно в этом. Чужое слово рассматривается как подрыв моей собственной легитимности, моего права быть тем, что я есть. И таким таинственным образом признается эта власть другого над моим существованием, над моей жизнью. Кто же этот другой, который имеет власть над моей жизнью? И кто дал ему эту власть над моей жизнью? Почему его слово должно быть обязательно как бы враждебным образом присвоено? Тут множество разных сложностей. С одной стороны, оно должно быть нейтрализовано, с другой стороны, именно в этой ситуации оно само чрезвычайно идеологически обостряется. По всей видимости, эта странная ситуация, она может быть разрешена, если говорить об индивидуальном человеке, об его отдельной судьбе, разрешена только простым опытом, с одной стороны, отдачи себя этой страшной, ненавистной власти другого, а с другой стороны — в самый момент отдачи наступающим пониманием. Что это не та власть, которая может принадлежать кому бы то ни было на земле. Это очень простой опыт. Но именно в силу этого он трудно концептуализируем. Я в качестве примера вот этого идеологического сознания, о котором я говорю, его самого яркого вида, могу привести одно четверостишие, которое мне очень запомнилось из статьи Ольги Александровны «Другая поэзия», в которой сделана попытка описать как раз опыт советской идеологической поэзии. Там некий воронежский поэт отвечал на чудесные стихи Мандельштама, посвященные встрече со взглядом другого. И вот в этом четверостишии мы видим, как на пустом месте, вернее, не на пустом месте, а на месте обращенной к тебе речи другого вырастает весь этот идеологический комплекс.
Не согнусь под взглядом я.
Не тебе иду навстречу.
И не ты мой судия.
Каким образом в ответ на нежные, совсем не агрессивные стихи возникает вот эта мучительная мысль: не ты мой судия? Желание избавится от страшной, судящей власти чужого слова. Чувство, что именно это чужое слово отделяет тебя от источников твоей собственной легитимности. Сейчас у больших идеологий, и более того, тут даже надо вспомнить не идеологии вовсе ХХ века с их страшным ликом, а у тех идеологических движений, которыми переполнен век 19ый, у них была масса позитивных программ. Бессмысленно вспоминать, их было очень много, именно потому, что они в большей мере были проектами истории спасения, хотя одновременно почти всегда имели и высокий апокалиптический потенциал. Сейчас же мы имеем дело, если посмотреть окрест себя, с примитивными, чрезвычайно редуцированными формами идеологического сознания, которое уже не говорит ни о каком спасении. Скорее, это способ негативного описания одного-единственного факта — фундаментального падения. И у этого сознания, у него, действительно, уже ничего не остается кроме, с одной стороны, наркотической зависимости от чужого слова, а с другой стороны, совершенной неспособности оказаться действительно причастными чужому слову и в какой-то мере признать себя как бы усыновленными этим словом. А так или иначе мы все в какой-то степени принадлежим чужому слову, тому слову, которое было сказано до нас и обращено к нам. Я на этом закончу.