Литературные связи И.Н.Кнорринг и А.А.Ахматовой
(Восстановления связи с традицией через чтение-учебу)

 

В середине 1950-х гг. архив поэта Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943) был перевезен на родину ее родственниками. Они, как и многие эмигранты, вернулись в СССР после окончания войны на волне подъема патриотических настроений. Семья Кноррингов-Софиевых была репатриирована в Алма-Ату. Там Николай Кнорринг бережно занимался сохранением архива дочери, стремился опубликовать книгу воспоминаний о ней и напечатать ее стихи, выполнив тем самым последнюю волю покойной. С этой целью он поехал в Москву и передал стихи Кнорринг Ахматовой, попросив отзыва на них для будущей публикации в журнале «Простор».

Ахматова, ознакомившись с творчеством И. Кнорринг, захотела принять старшего Кнорринга, даже несмотря на то, что сильно болела в это время. Так, по-настоящему глубоко, тронули ее прочтенные стихи. Это же она отметила и в своем напутствии:

«По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно и скучно на Западе. Для нее судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далекой и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие и честные стихи»[1].

То, что Николай Кнорринг именно Ахматовой передал рукопись со стихами дочери, как и то, что Ахматова столь тепло отозвалась о лирике доселе неведомого ей поэта, несомненно, говорит не только о даровании Ирины Кнорринг, но и о некоторых особенностях этого дарования.

Критика еще при жизни Кнорринг указывала на ее заметную поэтическую близость с Ахматовой. Например, Г.А. Адамович в своем доброжелательном отзыве на первый сборник «Стихи о себе» 1931 г. отметит: «Она еще не вполне избавилась от влияния Ахматовой, — особенно в приемах, манере и интонации стихов о любви, — но это общая судьба всех молодых поэтесс последних пятнадцати лет: они объясняются со своими возлюбленными на языке “Четок” и “Подорожника”»[2].

Сама Кнорринг не разделяла этого мнения, полагая, что некое чисто женское начало есть в творчестве всех поэтов-женщин. И все же опасалась навсегда остаться в тени знаменитой современницы. Известно, впрочем, что и Ахматова низко оценивала поэзию своих подражателей, называя ее «бесславной славой». И потому ее отзыв говорит и о том, что в строках неизвестного ей поэта она увидела что-то особенное, самостоятельное и уникальное. Что же столь неповторимое обнаруживается в стихах Кнорринг?

Еще со времени проживания в Тунисе, это первая половина 1920-х гг., она учится на стихах Ахматовой, пытаясь осмыслить ее воздействие и превратить его в сознательный прием. Эта учеба делает поэзию Кнорринг более литературной, что и отмечает В.Ф. Ходасевич в статье «Женские стихи», сравнивая стихи И. Кнорринг со стихами Е.В. Бакуниной: «Влияние Ахматовой (пусть даже не вполне, не до конца понятое) придает стихам Кнорринг гораздо более литературный характер. Как и Ахматовой, Кнорринг порой удается сделать “женскость” своих стихов нарочитым приемом — и это уже большой шаг вперед. Той же Ахматовой Кнорринг обязана чувством меры, известною сдержанностью, осторожностью, вообще — вкусом, покидающими ее сравнительно редко»[3].

Мы попытаемся проанализировать точки соприкосновения в творчестве двух этих поэтов. Их общность в основном проявляется в любовной лирике, о чем хорошо сказал Г.П. Струве в своем труде «Русская литература в изгнании», очертив границы влияния Ахматовой на поэзию Кнорринг: «Скончавшаяся во время войны от тяжелой болезни Ирина Кнорринг, жена Юрия Софиева, как все почти женщины-поэты этого поколения, испытала на себе влияние Ахматовой. Но влияние это не шло дальше чисто внешнего и отразилось главным образом в стихах, тема которых — отношения между женщиной и мужчиной. Но это не главная тема Кнорринг. Поэзия ее очень личная — едва ли не самая грустная во всей зарубежной литературе»[4].

Однако при этом не следует забывать, что, несмотря на влияние Ахматовой, поэзия Кнорринг имеет собственную ценность. Ее отец, Н.Н. Кнорринг, в своих воспоминаниях «Книга о моей дочери», несколько раз обращался к этому моменту, касаясь мнения критики. Так, он рассказывает, что поэзия акмеистов «сделала свое дело — стихи Ирины стали более простыми. В сущности, это отвечало вообще ее манере письма и содержанию ее стихов, связанных с серыми буднями ее сфаятского времени. Ахматова в этом отношении только подкрепила направление лирики Ирины, указав на ее возможности»[5].

Часто сама Кнорринг делает сознательные отсылки к первоисточнику, что указывает на желание подчеркнуть существующую литературную связь и, осмысливая ее, выработать собственную личную манеру.

Эти связи с Ахматовой проявляются у Кнорринг на внешнем уровне в виде неточных цитат, повторов и одинаковых образов. Так, у Кнорринг «Стихи об одном. III» («Ты не бойся, что я напророчу, / И накаркаю нам беду»[6]) содержат явную отсылку к стихотворению Ахматовой «Гость» («Я смеялась: “Ах, напророчишь / Нам обоим, пожалуй, беду”»[7]). В том же цикле «Стихи об одном. V» («И ты поймешь, как опустело все / И в белом доме, и в душе, и в жизни»[8]) видно влияние строк Ахматовой («Твой белый дом и тихий сад оставлю. / Да будет жизнь пустынна и светла»[9]).

На этих примерах мы видим, что первые шаги Кнорринг состоят в переосмыслении опыта Ахматовой: поэтесса пропускает чужое творчество через свое, а в дальнейшем стремится использовать его как прием.

Еще одним проявлением сознательной отсылки можно считать эпиграфы и обращения к Ахматовой. Например, стихотворение «Ночью слишком натянуты нервы…»[10] с эпиграфом «Прости, прости, что за тебя / Я слишком многих принимала», взятым из Ахматовой, или же многоплановое стихотворение «Я девочкой уехала оттуда…»[11] с эпиграфом «Темна твоя дорога, странник. / Полынью пахнет хлеб чужой», строки которого принадлежат Ахматовой.

При этом, обозначив внешние признаки влияния и разбирая литературные связи Кнорринг и Ахматовой, следует помнить, что отсылки к русской культуре в эмигрантской литературе были очень часты и являли собой общую тенденцию. Так, В.Ф. Ходасевич свое стихотворение «Петербург» завершает строками «Привил-таки классическую розу / К советскому дичку» — что является отсылкой к русской классической литературе, а именно представляет отношение к идее стихотворений «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» А.С. Пушкина и «Памятник» Г.Р. Державина. Г.В. Иванов в стихотворении «В пышном доме графа Зубова…» цитирует фразу, сказанную ему в разговоре Ахматовой — «Этот вечер вы запомните».

И. Кнорринг, не имея возможности цитировать Ахматову по личным воспоминаниям, обращается к ее стихам. Например, в стихотворении «Анне Ахматовой» (1926):

Над горами — спокойные вспышки зарниц.

На столе — карандаш и тетрадь.

Ваши белые книги и шелест страниц, —

И над ними — дрожанье косматых ресниц —

Разве все это можно отдать?

 

И пушистую прядь золотистых волос,

И туманное утро в росе,

И шуршанье колючих цветущих мимоз,

И гортанные песни, что ветер разнес

По безлюдным и гулким шоссе.

 

Разве можно не помнить о юной тоске

В истомленный, полуденный зной,

О шуршании шины на мокром песке,

О беззвучности лунных ночей в гамаке

Под широкой, узорной листвой,

 

Это первое лето в мечтах и слезах,

И зловещее солнце в крови,

И какой-то наивный, ребяческий страх —

Все лежит в Вашем имени, в тихих стихах,

В непонятной тоске о любви[12].

 

Таким образом, обращение к русской литературе большей частью шло через творчество Ахматовой, на котором стало развиваться творчество Кнорринг. В данном случае ее реакция на ахматовское влияние имеет две стороны: с одной — представляет собой литературную учебу, с другой — выступает как стремление преодолеть ученичество, изжить чужую манеру и найти свой стиль.

В чем же проявилась учеба Кнорринг?

Действительно, она много почерпнула у акмеистов, в том числе такую черту, как внешнюю графичность мира. И у Ахматовой, и у Кнорринг часто присутствует стремление выразить собственные переживания через предмет или деталь, которые в итоге вмещают в себя вечные темы. Такое обостренное восприятие окружающего мира очень сближает их мироощущения.

Также следует сказать, что Кнорринг особо ценила лаконичность ахматовского поэтического языка, о чем писала в своем дневнике по поводу стихов современников: «…все-таки было бы лучше, если бы они были короче. Вот этой-то ахматовской черты всем из теперешних поэтов и не хватает»[13].

А установка на краткость и предметность, в свою очередь, вела к свернутости сюжета, характерной для любовной лирики Ахматовой. Эта черта хорошо видна в стихотворении Кнорринг «В Люксембургском саду, у газона…» (1929):

В Люксембургском саду, у газона,

Против серого зданья Сената,

На часы я смотрела когда-то,

Притворяясь наивно влюбленной.

 

В Люксембургском саду, у фонтана,

В жаркий август (вовек не забуду!)

Я поверила в яркое чудо.

Было тихо, безлюдно и рано.

 

Зелень свежая, воздух недвижный,

Воробьишек пугливая стая…

— Хорошо, что все это бывает

Только раз в нашей маленькой жизни[14].

Современники не раз говорили о связи поэзии Ахматовой с русским психологическим романом. И. Кнорринг наследует акмеистической традиции и использует опыт Ахматовой в своей поэзии. Однако уже и здесь чувствуется некое отличие тона, более скорбная складка губ в словах «притворяясь наивно влюбленной». И этот собственный оттенок, возникающий в процессе учебы и творческого поиска, становится яснее при разборе у поэтов общих мотивов.

Один же из основных — это ощущение непрочности мира, отражающееся в личной драме лирической героини. У Кнорринг эта черта видна, например, в стихотворении «Папоротник, тонкие березки…» (1927):

Папоротник, тонкие березки,

Тихий свет, вечерний тихий свет,

И колес автомобильный след

На пустом и мшистом перекрестке.

 

Ни стихов, ни боли, ни мучений,

Жизнь таинственно упрощена,

За спиной — лесная тишина,

Нежные, взволнованные тени.

 

Только позже, на лесной опушке

Тихо дрогнула в руке рука…

Я не думала, что жизнь хрупка,

Как фарфоровая безделушка[15].

Для сравнения возьмем стихотворение Ахматовой «Дверь полуоткрыта…» (1911):

Дверь полуоткрыта,

Веют липы сладко…

На столе забыты

Хлыстик и перчатка.

 

Круг от лампы желтый…

Шорохам внимаю.

Отчего ушел ты?

Я не понимаю…

 

Радостно и ясно

Завтра будет утро.

Эта жизнь прекрасна,

Сердце, будь же мудро.

 

Ты совсем устало,

Бьешься тише, глуше…

Знаешь, я читала,

Что бессмертны души[16].

Общий мотив предчувствия некой катастрофы, стоящей за страданиями персонажей, указывает на другой общий мотив тоски и смерти, который занимает значительное место в творчестве Кнорринг. Это связано с ее многолетней тяжелой болезнью, сведшей ее в могилу. И если в начале творческого пути еще возможно связывать образ смерти с литературными влияниями, то позднее это становится бессмысленно. Ее язык вообще, а в разговоре о смерти особо, становится суше, прозаичнее, в него все более явно входит быт. На примере приведенных выше стихотворений видно, что если Ахматова, говоря о смерти, обращается мыслью к вечности, то Кнорринг ограничивается сравнением с фарфоровой поделкой. Ее собственный голос постепенно начинает крепнуть.

В этих стихотворениях («Папоротник, тонкие березки…» и «Дверь полуоткрыта…») мы видим все общие черты, названные выше: и краткость, и предметность, и свернутость сюжета. Родство их явно, но, тем не менее, расхождение все же намечено в интонации.

Ахматовские интонации звучат в таких стихотворениях И. Кнорринг, как «Молчанье ничто не нарушит…» (1929)[17], «Станет больно — не заплачу…» (1924)[18], а «Монпарнас» (1931)[19] явно навеян стихотворением «Вечером» (1913) А. Ахматовой («Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем…»).

Но в то же время, сравнивая их любовную лирику, мы видим, что собственная интонация Кнорринг начинает звучать все сильнее. Она становится приниженно-бытовой и обретает скорбно-иронический оттенок.

Современный исследователь Л.Л. Бельская говорит, указывая на различие: «И стихи И. Кнорринг — это тоже лирический дневник, запечатлевший обыденную жизнь с житейским “сором”, но еще более приземленную, чем в ранней ахматовской поэзии, и с более ироническим и беспощадным самоанализом»[20]. Изменение ахматовской интонации и проявление собственного стиля, выраженного в усилении оттенка иронии, мы можем видеть на примере стихотворения Кнорринг «Просто, без слез и проклятий…» (1931):

Просто, без слез и проклятий,

С горстью наивных стихов,

В стареньком ситцевом платье,

В темной тоске вечеров,

 

С запахом лука и супа,

В кухонном едком чаду —

Женщиной слабой и глупой

Тихо к тебе подойду.

 

И без упрека и стона

Острую боль заглушу.

Снов твоих страшных не трону

И ни о чем не спрошу…[21]

В своем творчестве Кнорринг не проявляла стремления к формальным поискам. Вероятно, из-за того, что росла на акмеизме, где слову стремились вернуть его первичное значение. Поэтому основное в ее стихах — это интонация.

И Ахматова увидела и оценила своеобразие поэзии Кнорринг. Опираясь на ее собственный отзыв, можно сказать, что она почувствовала мучившую Кнорринг тоску бесприютного существования, боль о покинутой родине, как и искренность ее слов и их внешнюю простоту, о которой говорил еще Адамович и которую подчеркивает Ахматова. А тихая же и печальная интонация окрашивает стихи Кнорринг тем особым оттенком, за которым чувствуется настоящий поэт со своим уникальным мироощущением.