Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Зеньковский В.В. По поводу книги В.С. Варшавского «Незамеченное поколение»

Книга В.С.Варшавского обратила на себя всеобщее внимание, — и конечно, она вполне заслуживает его. Написанная живо в увлекательно, она дает очень много материала, неизвестного или мало доступного широкой публике, ставит целый ряд вопросов, которые выходят далеко за пределы той задачи, которую поставил себе В.Варшавский. Формально она посвящена «эмигрантским сыновьям», т. е. тому среднему поколению эмиграции, которое покинуло Россию в раннем детстве и которому сейчас от 35 до 50 лет.

Книга задумана как апология этого поколения и является ответом на поспешное обобщение известного писателя и публициста (из Д-П106) Н.Ульянова, который заявил в своей нашумевшей статье «Культура и эмиграция», что «племя, выросшее в эмиграции, не выдвинуло ни одного имени, ни одного громкого дела».

Г. Варшавский очень умело, обстоятельно и документально показывает необоснованность упреков г. Ульянова, — и если в его рассказе не упоминается о «громких делах и больших именах», то потому, что в трагических условиях эмиграции творческая активность русских людей обречена вообще на то, чтобы остаться «незамеченной». Можно только добавить: не только среднее, но и старшее поколение эмиграции («отцы») остается «незамеченным». Русское творчество в эмиграции с таким трудом находит свое публичное закрепление, столь многое остается неопубликованным или же рассеянным по иностранным журналам, что можно утверждать с уверенностью, что очень существенная часть этого творчества так и не увидела света. Вот пример: когда стараниями вдовы Б.П.Вышеславцева удалось издать несколько неопубликованных в силу их напечатания в мало известных специальных журналах статей (и то не всех) покойного философа отдельным сборником[*], то получился очень ценный и яркий памятник творчества Б.П.Вышеславцева…

Мы хорошо знаем, сколько остается в рукописях (хотя и готовых к печати) книг, статей, написанных людьми, уже пользующимися известностью. И они тоже — «незамеченное поколение»! Что же сказать о тех, у кого еще нет имени, но кто заслуживает того, чтобы предстать перед широкой публикой?

Если эмиграция проходит свой горький путь «незамеченной» в своем творчестве и не дала много «больших имен и громких дел», то, конечно, дело здесь не в отсутствии талантов. Даже из того материала, который приводит г. Варшавский в своей книге, это совершенно ясно, — а между тем он касается лишь малой части «дел» эмиграции. Не могу не вспомнить здесь одного характерного в этом отношении случая: лет десять назад проф. Е., обладавший тогда значительными средствами, затеял издание (в 9 больших томах) обзора того, что дало русское творчество за годы эмиграции, — в сфере науки, искусства, общественной деятельности. Нас было 9 человек на предварительном собрании — и сразу же стало ясно, что редакторам отдельных томов будет очень тесно каждому в своей области, чтобы толково рассказать о том, что было сделано русскими за годы эмиграции. Г. Ульянов, вероятно, с скептической улыбкой пожмет на это плечами, но так как весь этот план по ряду причин так и не осуществился, то нам, старым эмигрантам, нечем документально возразить на это. Увы, легло на эмигрантские плечи тяжкое бремя — и не только внешнее, связанное с тем, что мы оторваны от родной почвы, что мы всюду чужие, но еще больше внутреннее. Кое-что об этом говорит в своей книге Варшавский, но недостаточно, — а главное — он останавливается мало на том, что лежало и лежит в основе творческих исканий эмиграции. Эти искания, при всей их раздробленности, часто противоречивости и, так сказать, «нескладности», связаны с той темой, от которой убегают на Запад, которую всячески отбрасывают в сов<етской> России и которую до последней глубины носит в себе только одна русская эмиграция. Дело здесь даже не в эмигрантском нашем положении, которое выросло до мировых размеров («перемещенных лиц» теперь насчитывают в мире до 40 миллионов), а в том, что только мы, русские, стали лицом к лицу с основной болезнью мира. Мировой кризис проступает везде, но только в сочетании с беспредельным аморализмом у советчиков, да еще в связи с тем, что история все время «улыбается» им, этот мировой кризис в его русском выражении обнажился до конца. Г. Варшавский во многом не осознал этого, как это видно из совершенно неверной и даже превратной оценки у него таких замечательных выявлений этого мирового кризиса, как «Новое средневековье» Бердяева и «Крушение кумиров» Франка108. Г. Варшавский, может быть, и прав, что эти две книги могли иметь иногда «дурное» влияние (г. Варшавский считает его даже «гибельным») в диалектике русских исканий, но думать, что основной грех в русских исканиях (хотя он и «исправляется» в последние годы, по признанию самого Варшавского) лежит в непонимании правды демократизма и ценности правовой сферы, — это значит «отцеживать комара», искажать перспективу в уяснении того, что дает нам история последних четырех десятилетий.

Когда разыгралась Октябрьская революция в России, она первоначально казалась людям Запада «местным» трагическим событием, и только. А те дикие формы, в которые она затем отлилась, все ужасы террора, массового истребления интеллигенции, неслыханное угнетение рабочих и крестьян — все это долго трактовалось на Западе как чисто русское, даже — азиатское проявление большевизма. А между тем теперь уже и на Западе стало многим ясно, что в русском опыте решается вовсе не русская тема, а тема общеевропейская, тема всей современной культуры. Отсюда надо истолковывать то, что западная интеллигенция, задыхающаяся сама в атмосфере духовной опустошенности, мучительно переживающая общий кризис современности, обращает свои взоры на Москву, думая, что именно там начинается «новый эон». Развитие крайнего индивидуализма в современности усилило запросы личности, но и обнажило невозможность для современной культуры ответить на эти вопросы. И тут важно одно: никто, кроме русской эмиграции, не понимает по-настоящему, в чем самая основа современного кризиса. Зрелище «обледенелой цивилизации» (выражение В.В. Розанова109) есть в действительности, прежде всего и больше всего, зрелище предельной дехристианизации современной культуры. Надо со всей силой осознать, что современное человечество живет и вдохновляется только тем благовестием, какое оставил нам Христос, но оно давно ушло от Него, отвернувшись от Церкви. Внешне это, пожалуй, не всегда заметно, но, по существу, творческие движения в современной душе зреют в отрыве от Христа и от Церкви.

Наше время есть крайняя точка в развитии секуляризма, т.е. того пафоса «автономии» всех сфер культуры, который определил ход новейшей истории. Наша современность в глухом тупике, и ей остается духовно поддерживать себя лишь разными утопическими планами, — так как и идеал свободы, и пути личности, и освобождение мира от социальной неправды могут быть обоснованы лишь на благовестии Христовом, а вне его они могут только духовно возбуждать нас, но не могут вдохнуть исторической силы. Самое показательное и самое важное в этом процессе — это стремительное и буйное развитие аморализма, в то время как моральная жизнь может быть реальной и полноценной только в живой связи с Христом и Его Церковью; наша современность, уйдя от Христа, обречена на аморализм. Все попытки «естественной» морали (Спенсер, Гюйо и tutti quanti110) или фантазии об «трансцендентальном» обосновании морали («категорический императив» Канта и его последователей, им же несть конца) обнажились до донца в своей пустоте, претенциозности и бессилии. Только мы, русские, до конца вгляделись в темную духовность дехристианизированного человека, только мы до конца знаем, что исцеление мира возможно лишь при возврате к Тому, Кто был и есть «путь, истина и жизнь».

В этом глубочайшая правда этюда Франка, как это еще ярче выражено в его превосходной книге «Свет во тьме». Демонический утопизм, от которого до последней глубины отвращается русская эмиграция, и есть тот ядовитый цветок, который растет ныне всюду. А что касается этюда Бердяева («Новое средневековье»), а также и его книги «Философия неравенства» (в которой бесконечно много ошибочного и в которой все же столько подлинной правды), то его борьба с атомизирующим индивидуализмом и нивелирующей все и вся шигалевщиной была и есть не что иное, как критика дехристианизированной культуры.

Диалектика духовных исканий в русской эмиграции должна быть понята именно в этой перспективе. Здесь не место развивать подробнее эту тему (я ее коснулся отчасти в брошюре «Наша эпоха»). Потому мы и должны быть чрезвычайно благодарными г. Варшавскому, что он первый рассказал о различных духовных исканиях в русской эмиграции, и если все же он не до конца вскрыл диалектику этих исканий, не нащупал ее последнего основания, то все же он собрал очень много фактов, которые вплотную подводят нас к центральным темам нашего времени.

Когда-то Чаадаев в письме к Пушкину выражал глубокое желание видеть его «посвященным в тайну времени». И для нас остается все еще задачей проникнуть в «тайну времени», чтобы понять, где бьется пульс истории, что стоит за внешними событиями, бросающимися всем в глаза. Если наша современность исключительно богата творческими силами, достигла прямо невероятных успехов в области чистого и прикладного знания, то все это само по себе не может выправить того трагического положения, в котором очутилось современное человечество. Смысл современной трагедии заключается именно в том, что пути культуры и Церкви разошлись чрезвычайно глубоко.

Отрицать этот факт или преуменьшать его значение было бы легкомыслием; тупики современной культуры становятся все более страшными, они давят и мучат людей, и потребность найти выход из создавшегося положения становится все более неотложной. Многое совершается в этом смысле в русской эмиграции, но все это еще очень раздроблено, молекулярно, остается непонятым. Но именно нам всем было дано испить до конца этой горькой чаши, и то, что происходит в русской эмиграции, имело и имеет мировое значение. При чтении книги Варшавского постоянно встает сознание значения эмиграции, — и в этом едва ли не главная заслуга его книги, которая так хорошо вскрывает «мистическое, нравственное вдохновение в эмиграции» (стр. 109).