Раиса Монас
«Я себе разрешу начать мои воспоминания с 1915 года»
Воспоминания
Р.Монас, дочь купца 1-й гильдии, владельца престижной гостиницы в центре Минска, начинает свои воспоминания с 1915 года, когда в город вошли немецкие войска и семья вынуждена была оставить Минск.Воспитанница частной московской гимназии Ржевской, автор (солидаризируясь с М.Шагинян) с восторгом и благодарностью вспоминает свою гимназию и все добрые слова ее в адрес учителей и преподавателей, «беспредельно преданных своему делу».В мемуарах много весьма интересных эпизодов из личной жизни Монас, являющихся отражением конкретного периода в нашей истории: «предреволюционное время» — купец-еврей (хотя и первой гильдии) не имеет «правожительства» в Москве, связанные с этим сложности и комичные ситуации; 1919 г., Киев — чеченский полк устраивает еврейский погром, действия властей и «официальных лиц» в этот момент; первое распоряжение большевиков после установления власти в Киеве — изъять и вылить все имевшееся вино и водку в канавы; аресты в начальный период прихода красных, художественная интеллигенция на службе у ЧК; эпизоды в ЧК, связанные с арестом отца Раисы Монас; валюта, конвертируемая и неконвертируемая, и связанные с ней обыски и аресты.Воспоминания заканчиваются рассказом о нелегальном переходе западной границы, сопровождаемом различными ухищрениями и сложностями, о коротком пребывании на территории Бессарабии.
Публикуется по материалам из архива Дома русского зарубежья им. А.Солженицына.
Миами-Бич, 5-го мая 1976
Глубокоуважаемый Александр Исаевич,
Я себе разрешу начать мои воспоминания с 1915-го года т.к. это мне поможет не прерывать последовательность моих мыслей. Я родилась в Минске в 1905 году и жила там до 1915-го года, когда моя семья бежала от наступающих немцев по направлению Смоленск — Москва. Моему отцу принадлежала в Минске Европейская гостиница на соборной площади, с собором на одной стороне площади и губернаторским домом на другой. В начале войны штаб генерала Гауш-фон-Траубенберга реквизировал гостиницу (кажется, они даже что-то платили) и привели ее в короткий срок в жалкое состояние, т.к. офицеры кутили, пьянствовали и изничтожали инвентарь.
В 1915 г. немцы стали наступать, и весь этот штаб куда-то смылся, и мы сами уехали в Москву. Там меня мать определила в частную гимназию Ржевской; я недавно слышала, что советская писательница Мариэтта Шагинян с восторгом отзывалась об этой гимназии, выражая сожаление, что сегодняшние школы нельзя с ней ставить ни в какое сравнение по уровню преподавания. Я не могу удержаться, чтобы не присоединить мой голос к ее хвалебным отзывам; если я пронесла за долгую эмигрантскую жизнь мое знание и страстную любовь к русскому языку и литературе, если я сегодня еще способна писать это письмо, то я этим обязана моим учителям, беспредельно преданным своему делу.Хочу упомянуть о комическом случае в это предреволюционное время: отец мой был 1-й гильдии киевский купец, но в Москве, как еврей, не имел право жительства; однако, семья с этим не посчиталась, и мы именно поехали в Москву, где у нас были родственники и друзья. Законы были следующие: мять моя получила право жительство при мне, еще малолетней гимназистке, но за старшей сестрой приходил каждый месяц не то околоточный, не то городовой и напоминал, что ей следует убираться (отца с нами не было — он был в Киеве). Городовой получал свою мзду и уходил; такое положение дел надоело моей сестре и она отправилась на очередной прием у помощника градоначальника, чтобы получить разрешение на более долгий срок. Когда он ее увидел и принял ее прошение, он с удивлением спросил «А почему же это, барышня, вас выселяют?»
1917 год — Москва — Октябрь — перестрелка, как будто спорадическая, между кадетами и большевиками. Люди, несмотря на стрельбу, пробирались вдоль домов, направляясь по своим делам. Все происходящее было для не участвовавших в стрельбе непонятно, и поэтому никто не успел как следует испугаться. Оглядываясь назад, хотелось бы сказать, что все было кончено до того как средний обыватель успел опомниться.
Все стало медленно распадаться, семья моя стала собираться и отправилась по той же дороге, что приехала, на сей раз от большевиков обратно к немцам, все еще застрявшим в Минске. Граница была в Орше, где всех обыскивали, конфисковывали деньги, издевались, но, насколько я помню, никого не задержали, и мы добрались домой, где нас ждала бабушка, которая никогда никуда не уезжала. Мы прожили в Минске месяца два, немцы ушли, и большевики буквально по нашим пятам вошли в город.
По положению отца в городе мы никак не могли избежать ярлыка «буржуи», и на нас наложили только что введенную «контрибуцию» в 1 миллион рублей. Таких денег у нас не было, а так как альтернативой была тюрьма, мать бежала с двумя дочками из Минска в Вильно. Там мы тоже прожили приблизительно месяца два, а в феврале 1919 г. нам удалось попасть на последний товарный поезд, пущенный из Вильно на Украину, где мы надеялись в Киеве соединиться с отцом (к этому времени вся железнодорожная сеть была на долгие годы разрушена по всей России).
В Киеве нас ждала короткая радость — соединения с отцом. Киев 1919 г. — период, хорошо известный всем современникам: власть переходила из рук в руки от белых к красным, к Петлюре, к спартаковцам.
Из этого периода я остановлюсь на двух эпизодах:
1) Чеченский полк, заняв город, учинил еврейский погром: после 6 дней убийств и грабежей власти (или видимость их) решили установить порядок и спокойствие и развесили афиши с указанием номеров телефонов, по которым должно звонить, чтобы вызвать полицию. Телефонистка (тогда не было автоматов) отвечала: занято, занято. Тогда сестра ей крикнула: «Если занято, разъедините, тут убивают женщин и детей». На что она получила ответ: «А вы поливали из ваших окон наши отступающие войска серной кислотой!» Все закончилось трагикомическим эпизодом: солдаты ворвались в винный погреб дома и так там перепились, что уже не могли выломать наглухо запертые двери, ведущие во двор дома; так их утром там и нашли мертвецки пьяных. С этим погребом связано другое воспоминание: когда большевики снова овладели городом, одним из первых их распоряжений (и надо сказать, очень разумное) было насильственно вылить все имеющееся вино и водку в канавы города, что и было исполнено. У отца с мирных времен было представительство на Россию франц. вин, коньяка и шампанского, и я помню, как он лег на диван и отвернулся, чтобы не видеть, как вся эта драгоценная влага лилась по канавам.
Киев. 2-й эпизод: Отца, арестовали вместе с его друзьями в ресторане, никакого обвинения не предъявили и посадили в киевскую лукьяновскую тюрьму, где он пробыл с остальными 6 недель. Старые тюремные сторожа по-человечески обращались с заключенными; они работали в огороде, о чем они сами попросили т.к. хотели быть на свежем воздухе; мы довольно легко там с ними общались и приносили еду и записки.
Арест этот сопровождался интересными подробностями: артистка, присутствующая на обеде, не была арестована, и впоследствии ни у кого не было сомнений, что она была на службе у ЧК. Через несколько недель после ареста к нам на квартиру явился человек довольно плюгавого вида; после некоторых прелиминарий он заявил, что за определенную сумму сможет устроить так, что отца выпустят. Мать и дядя, опасаясь провокации, не вошли с ним в переговоры. Он ушел, и мы снова остались в полной темноте. Наконец, сестра, всегда отличавшаяся отчаянным характером, никого не спросясь, решила отправиться в ЧК.
Председателем ЧК (если мне только память не изменяет) был рабочий Дегтяренко. Вход строго заграждали два милиционера, но сестра (миловидная была девочка) убедила их ее впустить. И вот она вступила в это осиное гнездо, не зная по-настоящему, что она дальше будет делать. Мимо нее шныряли с портфелями по-видимому очень важные люди, пока кто-то не обратил на нее внимание как к явно не относящейся к их компании: «Что вы, барышня, тут делаете, и каким образом вас пропустили?»
Она сказала, что пришла сделать «чрезвычайное заявление»... Тогда ее, рабу божью, поволокли в огромный кабинет, где заседала вся «коллегия». Тут она дрожащим голосом сказала, что отец арестован, а к нам приходил человек и требовал деньги за его освобождение. Они положили перед ней огромный альбом с фотографиями и ей было сказано: «Отец ваш совсем нас не интересует, но вот этот человек, приходивший за деньгами, очень нас интересует; просмотрите альбом и скажите, узнаете ли вы его?» К этому времени лицо ее уже так было залито слезами, что она мало что разбирала, однако, человека этого конечно не узнала. Тогда ее саркастически спросили: «А скажите-ка, барышня кто это вас научил дискредитировать советскую власть? Вот подпишите тут, что все это вы выдумали». Замирая от ужаса, что она загубила отца, она подписала, и они ее выбросили.
Так на этом и кончилось до того момента, когда нам удалось получить письмо к очень высоко поставленному в партии лицу. Как мы с сестрой не ломаем себе голову, как не мучаемся над этой «лошадиной фамилией», мы не можем ее вспомнить (увы, 56 лет — слишком большой срок). Все что сестра вспоминает, это что у него было страдальческое лицо и он все добивался: «В чем же состоит обвинение?» и… обещал все сделать. Будто бы он приехал из Москвы для ревизии киевской ЧК. Через короткое время, по официальной версии, он умер, но все знали, что он покончил собой.
Отца он освободил; правда, через два дня за ним снова пришли, но он уже скрывался вне дома.
При следующем переходе власти к белым, мы, наученные горьким опытом, бежали из Киева в Одессу (при каждом новом переезде я все жалобно просила: «И куда это вы снова едете, когда у меня гимназия, экзамены?..»
Одесса — 1920 год — десант англичан и французов. Глядя назад, не понятно откуда брался оптимизм и уверенность, что это так и будет продолжаться, что иностранцы будут прикрывать до бесконечности добровольческую армию и защищать население. Все произошло так быстро, как будто упал карточный дом: английский консул, приятель отца, сказал ему: «Мы снимаемся на заре, возьмите маленький чемодан, я проведу вас на пароход, о семье вашей не может быть и речи». Благодаря киевскому опыту отец использовал эту единственную возможность, тем более, что по тогдашним понятиям еще в голове не укладывалось, что женщинам и детям какая бы то ни было власть, может угрожать.
С приходом большевиков продовольственное положение резко ухудшилось, помню один период, когда мы ели только кукурузу и помидоры. Финансовое положение было чрезвычайно сложное: «керенки», бывшие еще в ходу при белых, сразу исчезли, черный рынок процветал, и т.к. советские рубли ничего не стоили, все продавали еще имеющуюся иностранного валюту, чтобы иметь возможность каждый день покупать продовольствие. Мануфактура тоже исчезла: весной 1921 г., когда я кончала гимназию, мне сшили платье из простыни (по приказов властей нам не выдали дипломов, наши учителя сделали с нами тайное соглашение: «когда все это несчастье кончится, а оно окончится очень скоро, мы сохраним для вас и выдадим вам ваши дипломы»).
Несколько раз в месяц чекисты приходили и обыскивали квартиру: искали золото, драгоценности, иностранную валюту. Однажды они ворвались среди бела дня: на обеденном столе была приготовлена валюта для продажи; у тетки были хорошие рефлексы, она бросила шубу поверх денег и они не догадались ее поднять. В другой раз искали чуть ли не целую ночь, все распотрошили, а у кошки в это время родились котята, и все было запрятано под ее подушкой — тоже ушли ни с чем.
В 1921 г. я пережила большое потрясение; глядя назад, я понимаю, что оно предопределило всю мою политическую установку в жизни. Чекисты поймали 5 человек на спекуляции золотом — это было началом террора (в Одессе) и может быть первым показательным процессом в этом городе. Один из арестованных был другом нашей семьи; жены их нашли доступ к одному из чекистов (кажется, он был грузином); им удалось дать ему взятку, состоящую главным образом из драгоценностей, и появилась большая надежда их спасти, которая, увы, не реализовалась. Человек, взявший взятку, сообщил женам, когда все уже было кончено, что «коллегия» вся сплошь нанюхавшись кокаином вынесла смертный приговор в 3 ч. ночи и тут же собственноручно привела его в исполнение. Надо сказать, что чекист, взявший взятку, все отдал обезумевшим от горя молодым женщинам.
Заканчивая мои воспоминания, я хочу рассказать как мы навсегда уезжали из России: отец мой поехал из Константинополя в Бессарабию тогда принадлежавшую Румынии, чтобы наладить с помощью контрабандистов наш отъезд из Одессы. Потом еще несколько сот человек бежали таким способом, пока этих контрабандистов не поймали и не расстреляли.
Они нас отвезли на берег Днестра и поселили у немецких колонистов (там еще с царских времен были целые колонии этих зажиточных немецких фермеров). По предварительному сговору с нашими контрабандистами, мы у них прожили 2–3 дня, пока не наступила безлунная ночь, и мы наконец пустились в опасный путь; для того, чтобы избежать излишнего шума, эти рослые ребята несли женщин и детей на руках с берега в лодку. Несмотря на все предосторожности, патруль услышал всплеск весел и стал стрелять по нас, когда мы уже отчалили на некоторое расстояние. Лодка была перегружена и стала протекать; мы всю ночь выкачивали воду до самого румынского берега. Высадившись благополучно на берег, молодые люди бывшие с нами (среди них 18-летняя дочь расстрелянного генерала) еще распевали: «цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют»…
На той стороне все опять-таки было организовано, и при встрече с румынским патрулем, наши (по предварительному соглашению с ними) говорили им, что они ведут арестованных.
Мы пробыли целый день в крестьянской избе, где нас накормили и угостили бессарабским вином, а на другое утро, с большими предосторожностями, нас, на телегах, покрыв какими-то тряпками, отвезли в г. Аккерман. Там нас распределили по частным квартирам и перепуганные наши хозяева просили нас не высовывать нос на улицу, ведь у нас абсолютно не было никаких документов и они боялись быть за нас в ответе.
Через несколько дней отец за нами туда приехал с только что сфабрикованными в чехословацком консульстве документами и отвез нас в румынский город Галац, откуда и началась наша долгая, сложная, эмигрантская жизнь.
