«Апология разума»: такого заглавия можно было бы ожидать для философского трактата или, по крайней мере, для рассуждения, доказывающего превосходство разума, пусть не в абсолютном смысле, но хотя бы в сравнении с его современными обедненными изводами (сентиментализм, спиритуализм, иррационализм и т.п.). Однако перед нами — трактат о поэзии, от Данте до Гете и Пастернака; а на обложке книги — этот поразительный ангел: изувеченный, он улыбается и,
поднимая руку, отбитую на Мировой войне,
приглашает нас вспомнить о том, что человек призван к невероятному счастью, к счастью рая, вечности, жизни осмысленной и полной — жизни бессмертной, каковой и является поэзия.
И когда мы вновь открываем для себя, что поэзия с этой ее жаждой вечности («силой желания, которому отвечает бессмертие» и есть то, что делает человека человеком, мы обнаруживаем, что нашли гораздо больше, чем могли бы ожидать: не только защиту разума, но и открытие того, что разум, составляя, в свою очередь, то, что отличает человека от остальных живых существ, при всех его человеческих ограничениях, нам хорошо известных, — так вот, что разум имеет отношение к этой жажде бесконечного; мы заново открываем для себя, что разум есть сила бесконечного, причем открываем это не посредством абстрактных рассуждений или гипотетических и теоретических построений, а в непосредственном опыте переживания самого' бесконечного: в опыте переживания красоты, невероятном счастье ангела, — той красоты, которую изобретать не нужно, ибо она пребывает во всем. «Мор, глад, трус, пожар, нашествие иноплеменных, движимый на ны гнев» — все это вещи реальные, и мы не должны ни отрицать, ни отбрасывать их, как это делал социалистический реализм и как этого хотела добиться революция: «Когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние», читаем мы в «Докторе Живаго»; это отчаяние человека, который видел крушение целого мира, видел, как народ становится «врагом себе самому». Но мы, если мы следуем за поэзией, должны уметь смотреть на все это с куда более радикальным заданием свободы, мы должны быть готовыми признать, что даже на месте «скудоумия будней» может просиять «свет обыденности», и нам нужно уметь назвать этот свет, как и все в мире.
Вот именно здесь мы и встречаемся с разумом как способностью к познанию, форма которого — наука или искусство — как напоминает нам Ольга Седакова, следуя Пастернаку, «не слишком существенна», более того, «почти безразлична», потому что и наука, и искусство определяются одинаковым и абсолютным уважением к реальности, верностью реальному, отличающей как ученого, так и художника. Напротив, отрицание реального определяет революционное умонастроение независимо от того, переживается ли оно на уровне политическом и социальном — и становится тогда одной из величайших трагедий прошлого века, или же на уровне индивидуальном и внутреннем — и становится тогда одной из фальшивок модернистского и актуального искусства. Неслучайно автор, вновь следуя Пастернаку, напоминает нам, что в «Докторе Живаго» судьбы русской революции толкуются именно как «срыв творческого начала». <...>

---

• Предыдущее издание (Седакова О.А. Апология разума. — М.: МГИУ, 2009).