• Содержание
• Выдержки из предисловия
• Выдержки из послесловия
• Рецензии

СОДЕРЖАНИЕ

А.Ф.Лосев — философ, сосланный в ХХ век. А.А.Тахо-Годи

«ВЕДЬ НЕ БЫВАЕТ ЖЕ ТЯЖЕСТЬ НЕ ПО СИЛАМ...» Письма

А.Ф.Лосев — В.М.Лосевой
В.М.Лосева — А.Ф.Лосеву
В.М. и А.Ф.Лосевы — Т.Е. и М.В.Соколовым
Т.Е. и М.В.Соколовы — В.М. и А.Ф.Лосевым
Друзья — В.М.Лосевой
 
«ЖИЗНЬ БЕЗ КОНЦА». Стихотворения А.Ф.Лосева и В.М.Лосевой

А.Ф. ЛОСЕВ

Постник
Странница
Кукушка
Оправдание
«Страстных видений тайный шум...»
«Благословенная дружба...»
«Я просыпаюсь в ранний час»
«У меня были два обрученья...»
 
В.М.ЛОСЕВА

«Наш путь суров. Нам не всегда по силам...»
«Уж поздний час. Давно легла я...»
«Тобою к Богу приведенная...»
 
ТЮРЬМА И ЛАГЕРЬ. Отрывки из книг

И.Л.Солоневич. Россия в концлагере
Г.Н.фон Мекк. Как я их помню
Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
З.Д.Марченко. Так было
Н.П.Анциферов. Из дум о былом
Ю.Н.Данзас. Красная каторга
 
«Зачем нам нужен опыт помрачения сознания...?» Елена Тахо-Годи
 
Комментарии

Указатель имен

Список сокращений
 

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

А.Ф.ЛОСЕВ — ФИЛОСОФ, СОСЛАННЫЙ В ХХ ВЕК 

Весной 1954 г., разбирая бумаги скончавшейся 29 января Валентины Михайловны Лосевой, я нашла две пачки писем, завернутых в газету и перевязанных старой тесьмой. Это была переписка Алексея Федоровича и Валентины Михайловны из лагеря в лагерь (Свирлаг, Сиблаг на Алтае, Белбалтлаг), охватившая примерно два года (1931–1933). Письма Алексея Федоровича, написанные убористым почерком, карандашом, — настоящие философские раздумья, напоминающие дневниковые записи. Письма Валентины Михайловны — чернилами (они-то как раз поэтому и пострадали больше, размытые водой) — живой голос, поддерживающий, вселяющий надежду на встречу в общем будущем, общем доме, в общей науке. Письма разбиты, со следами песка, воды и глины — они пережили бомбежку в ночь с 11 на 12 августа 1941 г. в том доме 13 на Воздвиженке, у Арбатской площади, где жили Лосевы и что был дотла уничтожен фашистской фугасной бомбой. Дом не поднялся из развалин, там теперь раскинулся сквер и люди спешат в метро. Письма же продолжают хранить тайны прежней, далекой, как будто бы и не бывшей никогда жизни.
Эта переписка — диалог не только супругов, но и единомышленников, сотоварищей, соратников в науке, в духовном бытии их жизненной драмы.
В лагерных письмах Алексея Федоровича не раз встречаются образы «метания во тьме и буре по бездонному и безбрежному морю» (31 декабря 1931 г.), «темного леса и невылазного бесконечного болота», «беспросветного блуждания по разным топким трясинам субъективных чувств <... > и объективного хаоса, неразберихи и путаницы реально-происходящего» (11 марта 1932 г.). Этому «мареву мертвых душ», этим «сумеркам и сырому погребу», этой «внутренней пустоте» противостоит сила разума. «Единство всего сущего в разуме», «первоединый Свет» (там же), ум, который «все время успокаивал», ум, который «вел себя образцово» (31 декабря 1931 г.). «Апологет ума» (11 марта 1932 г.), человек, желающий «увидеть смысл» в «бешеной бессмыслице» (19 февраля 1932 г.), — таким предстает А.Ф.Лосев в своих лагерных письмах. Но не только в них...

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ

«ЗАЧЕМ НАМ НУЖЕН ОПЫТ ПОМРАЧЕНИЯ СОЗНАНИЯ...?»
 
В Свирлаг тридцативосьмилетний Алексей Федорович Лосев прибыл по этапу 3 октября 1931 г. Позади были допросы, семнадцать месяцев во внутренней тюрьме на Лубянке (из них четыре с половиной — в одиночке), оглашение в Бутырской тюрьме приговора на десять лет лагерей, а впереди — «общие» работы на лесосплаве. Здесь, на строительстве Беломорско-Балтийского канала, ему, философу и монаху, принявшему вместе с женой тайный постриг 3 июня 1929 г., за год до ареста, как и другим «врагам пролетариата-диктатора», предстояло, по словам великого пролетарского писателя Максима Горького, «познать правду социализма», вести общий «бой против каменного упорства природы> и тем самым «вылечиться от гнилостного отравления мещанством». Перековываться на лесосплаве Лосеву пришлось недолго: его, тяжко заболевшего, «актировали», т.е. признали инвалидом сначала 2-й, затем 3-й группы, после чего до весны 1932 г. по восемь часов в сутки он сторожил дровяной склад — работа, как с горькой иронией замечал он сам в одном из писем, «наиболее подходящая для человека, привыкшего размышлять в уединении» (12 декабря 1931 г.). Условия жизни в лагере такие, что «многие с сожалением вспоминают Бутырки» (7 марта 1932 г.). Так, на собственном опыте, Лосеву довелось узнать тот «египетский монастырь», о котором он накануне ареста предупреждал своих читателей в «Очерках античного символизма и мифологии»: попытки реализовать утопические идеи вроде платоновского государства всегда приводят к социальной катастрофе, к тому, что метафизический ад становится подлинной и единственной реальностью. Так что, когда М.Горький писал, что «среди каналоармейцев есть немало таких, которые очень хорошо поняли причины социальных болезней и понимают, как и чем их надо лечить», он не совсем ошибался, хотя сам основоположник соцреализма имел в виду, конечно, иные — карательные — методы «лечения».
А судьба продолжала плести свои замысловатые сюжеты. Пока М.Горький посылал вслед уже арестованному Лосеву со страниц газет свои проклятия, призывая «безумного» и «малограмотного» профессора повеситься, его бывшая жена Е.П.Пешкова как глава Политического Красного Креста занималась спасением жены «безумного» и «малограмотного» философа — Валентины Михайловны Лосевой-Соколовой, арестованной 5 июня 1930 г. После Бутырок и внутренней тюрьмы, после этапа в Сиблаг В.М.Лосева оказалась в Боровлянке, на Алтае. Благодаря помощи Е.П.Пешковой ей удалось не освободиться, но перевестись (и это уже было счастьем!) из лагеря в лагерь, на Медвежью Гору, где с 15 июля 1932 г. полуослепший Лосев работал в Проектном отделе, где он вынужден был трудиться «вольнонаемным» и после освобождения по постановлению Коллегии ОГПУ. В конце 1933 г. произошло и другое чудо — Лосевы получают разрешение вернуться в Москву. Они не только «освобождены от дальнейшего отбывания мер социальной защиты» (такова общая формулировка Постановления ЦИК Союза ССР от 4 августа 1933 г. «О предоставлении льгот участникам строительства Беломорско-Балтийского канала имени тов. Сталина»), но и восстановлены в гражданских правах: с них, как и с других «ударников-каналоармейцев», снята судимость. Теперь предстоит заново учиться жить, потому что в лагере отвыкли от всего — «и от людей, и от вещей», «уж не верится, что можно жить не в хлеву» (19 сентября 193З г.).
О лагере хотелось забыть, как о кошмаре, но вычеркнуть этот опыт уже было невозможно, точно так же, как нельзя было забыть о той высокой и прекрасной жизни, которая предшествовала ему. «И ад, и рай, это ты — родное и всегдашнее!» — напишет в 1932 г. «каналоармеец» Лосев. Когда-то юношей он сетовал: «Родина, которую я так люблю и по которой тоскую в долгую ночь, гонит меня от себя — и чем же? — материальным обеспечением и нравственными муками. О, если бы это было наоборот — материальными муками и нравственным обеспечением!» (2, 388). Теперь лагерь дал ему эту возможность с избытком. Лагерные физические муки и муки душевные должны были переплавиться и стать новым фундаментом, чтобы научить философа и в адском вихре социального безумия спокойно созерцать иные духовные миры. «Диалектика вечного блаженства и вечных мук», о которой Лосев писал в «Диалектике мифа», обнаруживая себя в окружающей действительности, познавалась на личном опыте. Причем сюжет, заданный в «Диалектике мифа», где на фоне обезумевшей от кошмаров ложных вероучений эпохи в качестве антитезы относительному романтически-утопическому мироощущению возникали портреты монаха и монахини, знающих, что абсолютная мифология есть энергийное, а не субстанциальное самоутверждение личности, можно сказать, буквально реализовал себя сначала в жизни, а потом, «обогатившись» новым опытом, вновь воплотился литературно, теперь уже в эпистолярной форме.
Переписка Лосева с женой — документальная хроника лагерного быта, где голод, холод, «общие» работы, шпана, инвалиды, пересылка, бесконечные хлопоты и обжалования приговора и снова «темно, сыро, сплошные нары» (25 февраля 1932 г.) существование «в бараках, где люди набиты, как сельди» (7 марта 1932 г.). И: глубины этого ада звучат, как две мелодии, два голоса, сливающиеся воедино первый — мятущийся, вопрошающий, бунтующий, алчущий успокоения; второй — тихий, ровный, ласкающий, убаюкивающий истомленную душу, родной-родной, знакомый-знакомый, словно голос матери, сестры, любимой. О чем эти голоса? О вере страдании, любви, смысле и радости умной жизни, о Боге и долге перед Ним и о той бездне темной, безбрежной стихии зла, «мертвого безумия небытия и безличия» (19 февраля 1932 г.), которая ежесекундно готова поглотить, растерзать превратить в ничто трепещущую человеческую душу. В этих письмах не просто диалог двух глубоко любящих и понимающих друг друга людей, не просто две исповеди («только тебе я мог бы действительно поисповедоваться, так как никто так не поймет и никто так не поможет» (31 декабря 1931 г.)). В них, словно отзвук библейских времен, плач и стон псалмопевца (недаром цитируются тут сами псалмы, как в письме от 22 марта 1932 г.), вопль верующего, но изнемогающего Иова — «доколе, Господи?» Но и это нисхождение в ад не заставляет Лосева признать себя побежденным: «...Несмотря на 1930-1932 <гг.>, все же продолжаю думать, что путь наш был правильный и что мы правильно ориентировали себя, мы, люди 20 века, среди мировых проблем религии, науки, искусства общественности, давши свой, исключительно индивидуальный и оригинальный, образ жизни, который нельзя уничтожить <...> потому, что он по существу своему есть образ правды людей 20 века, захотевших в своем уме и сердце вместить всемирно-исторический опыт человеческой культуры...» (30 июня 1932 г.). Лосев считает, что все страдания, выпавшие на его долю и долю его жены, небессмысленны — они «нужны миру и мировой истории» (6 марта 1932 г.). Вот почему лагерное ужасающее бытие сопрягается с неустанной борьбой за собственную душу, за сохранение «взаимного уважения», «сокровища дружбы» и этом безумии коллективного опыта «помрачения сознания». Отсюда воспоминания об утерянном прошлом — о келейке на «верхушке» (антресолях) старого дома на Воздвиженке, где жили Лосевы до ареста, об этой «умной пристани в скорби и хаосе жизни» (19 февраля 1932 г.), о библиотеке, музыке, религиозных исканиях, занятиях философией. Отсюда и лекции в тюрьме по истории философии, эстетике, логике и диалектике, изучение в камере дифференциального и интегрального исчисления, преподавание в лагере арифметики на «ликбезе», продумывание книг по математике и астрономии. Отсюда и первые прозаические опыты.
Сначала страсть писать находит единственно возможную в лагере форму реализации — письма к жене. Они пишутся наспех, урывками, в суете, когда торопят окончить письмо. Тем не менее, стиль этих писем, далекий от простого перечисления нужд, фактов, просьб, позволяет говорить о том, что перед нами образец прекрасной эпистолярной прозы. Лосевские письма полны ярких, эмоциональных образов, присущих лирике. Не случайно зачин первого же из них совмещает язык символистской поэзии с парафразой из тургеневского стихотворения в прозе «Русский язык»: «Родная, вечная, незабываемая сестра и мать, жена и невеста! Благословляю день и час, когда я увидел впервые твой ясный и светлый лик, и среди всех испытаний и страданий ты единственная поддержка и опора, постоянная надежда и упование» (12 декабря 1931 г.). Этот зачин переходит из письма в письмо, как своеобразный рефрен: «вечная надежда и опора» (31 декабря 1931 г.), «единственная жизненная опора и надежда» (21 января 1932 г.). Перед нами действительно своеобразные стихотворения в прозе. Поэтому неудивительно то, что иногда они, как и полагается стихам, обретают рифму: «живу и здравствую, странствую» (12 декабря 1931 г.); что в их ткань вплетаются чужие стихотворные строки — то прямыми цитатами (например, из «Певца во стане русских воинов» В.А.Жуковского), то скрытыми, как из лермонтовского стихотворения «Тучи» (Нет у нас родины, нет у нас убежища») или из стихотворения «Перебои» 3.Гиппиус (кстати, появившегося прежде в «Диалектике мифа», в портрете монахини — об этом речь еще впереди). «И сама-то математика звучит, как это небо, как эта музыка, как ты, единая и верная, овитая радостями тающими. <...> Ясочка, а небушко-то синее-синее, глубокое-глубокое, ясное-ясное, простое-простое. Ты ведь и небушко мое бездонное. Смотреть на тебя — все равно что погружаться в этот бездонный голубой океан торжествующего весеннего неба. Там — и тайна, и сладкое забвение, и трепещущая радость свободного духа, и лазоревые восторги музыки и математики. <...> Ясочка, а как прекрасно общение наших душ, разъединенных злобою и соединенных в любви и истине! А как чудно смотреть в твои глаза и думать о тебе, о той, в ком слилось все, что осталось дорогого на земле, что осталось родного в мире, что осталось ласкового в небе! Милый, родной, вечный, живой человек, — в памяти вечной и предвечной сплетены наши души, наши имена, наши сердца, и нет ничего и никого, кто мог бы это разрушить> [здесь и далее курсив наш. — Е.Т.-Г.] (27 января 1982 г.) <...>
 


 

РЕЦЕНЗИИ

Анна Кузнецова


Супружеская пара ученых, философ Алексей Федорович и математик Валентина Михайловна Лосевы, были глубоко верующими людьми, хотя обычно наука от веры уводит. Еще парадоксальнее факт, что супруги постриглись в монахи. Философские работы А.Ф.Лосева были замечены русскими философами, высланными за рубеж, что не замедлило сказаться на его судьбе: в 1930-м за незаконные вставки в «Диалектику мифа», уже прошедшую цензуру, он был арестован, его признали одним из лидеров развернутой церковно-монархической организации… Сценарий типовой. В том же году арестована она. С помощью Горького им удалось освободиться досрочно, инвалидами, снять судимость, вернуться в Москву в 1933-м. Она умерла через 21 год, он прожил до 95 лет, издал еще 8 томов сочинений (первые 8 томов изданы до ареста).
Книга состоит из трех основных разделов: переписки супругов, их духовных стихов и воспоминаний разных авторов (И.Солоневича, Г. фон Мекк, З.Марченко, Н.Анциферова и Ю.Данзас) о быте в лагерях, через которые прошли и Лосевы, — сами они, всецело занятые духовным бытием, свидетельств о быте не оставили.


Людмила Ильюнина
По образу жития древних
Подвиг жизни монахов Андроника и Афанасии (Лосевых)


Только сейчас нам открывается личный жизненный подвиг того, кого мы знали как великого ученого и философа — Алексея Федоровича Лосева.
Издательство «Русский путь» выпустило книгу «Радость на веки. Переписка лагерных времен», в которой явлено монашеское подвижничество отца Андроника и его супруги Валентины Михайловны Лосевой — монахини Афанасии.
Постриг они приняли в 1929 году, и духовник — афонский архимандрит Давид — недаром им дал такие имена и благословил на совершение монашеского подвига в «одной келейке» — так они называли свою комнатку в Москве. В подражание он предложил им житие их небесных покровителей.

Память прп. Андроника и Афанасии Церковь празднует 22 октября. Преподобный Андроник — золотых дел мастер и жена его Афанасия жили в Антиохии в V веке, при императоре Феодосии Великом. Святые проводили благочестивую жизнь и отличались делами милосердия: свое состояние они делили на три части — одну часть тратили в пользу бедных, другую — на церковное благолепие и только третью — на домашние нужды.
После смерти детей супруги приняли иночество. Преподобный Андроник стал учеником аввы Даниила в одном из египетских скитов, а преподобная Афанасия поступила в Тавеннисиотскую обитель. 12 лет святые жили там, пребывая в посте, безмолвии и молитве. После 12 лет подвижничества супруги встретились на пути к святым местам, но преподобный Андроник не узнал преподобной Афанасии, так как она была одета в мужскую одежду, а лицо ее исхудало и почернело от великого воздержания. По благословению аввы Даниила святые стали подвизаться вместе и 12 лет прожили в безмолвии. После смерти преподобной Афанасии св. Андроник узнал из предсмертного письма преподобной, что она была его женой.
Через семь дней после кончины своей супруги отошел ко Господу и преподобный Андроник.

Супругам Лосевым так же, почти сразу же после пострига, пришлось расстаться и вступить на путь подвижнического очищения, а потом опять воссоединиться и прожить вместе еще долгие годы, поддерживая друг друга не только в работе над научными трудами, но и в несении монашеского креста.
Местом подвижничества монаха Андроника и монахини Афанасии стала не египетская пустыня, а советский концлагерь, а учителями-наставниками не святые аввы, а скорби, унижения и болезни. Памятник этого подвижничества — опубликованные издательством «Русский путь», письма. В них раскрывается духовный опыт, рожденный условиями XX века, который является уникальным. Сам Лосев определил его следующими словами: «Мы с тобой за много лет дружбы выработали новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии, духовного брака и монастыря, на которые мало у кого хватило пороху и почти даже не снилось никакому мещанству из современных ученых, философов, людей брачных и монахов. Соединений этих путей в один ясный и пламенный восторг, в котором соединилась тишина внутренних безмолвных созерцаний любви и мира с энергией научно-философского творчества, — это то, что создал Лосев и никто другой, и эту оригинальность, глубину, жизненность никто не может отнять у четы Лосевых».
Характеристика эта может показаться нескромной, отдающей аффектом, но, когда вчитываешься во все материалы, связанные с четою Лосевых (а за последние годы стараниями их ученицы, друга и сомолитвенницы — А.А.Тахо-Годи их опубликовано очень много), убеждаешься в ее абсолютной справедливости.
А лагерные письма Лосевых кроме того, что они служат подтверждением выше процитированной характеристики, можно назвать свидетельством миру о том, что такое единство душ, что такое настоящая любовь, «которая всегда есть не только гениальность, но и благодать. Любить можно только по благодати, которая дается сама собой, задаром». Письма — свидетельство того, что в лагерном аду спасала, согревала, сохраняла душу только любовь: «На душе горестно, тяжело — но тихо, безмолвно. Душа ждет встречи с тобою и чувствует свои корни, уходящие в твою любовь, в твое сердце. И нет никакого возмущения, а есть под тяжестью и нелепой бессмыслицей дня чистая и светлая радость любви, прощения, умиления; и нет, нет во мне никакой злобы ни к чему и ни к кому, и чувствую твою вечную, ясную, теплую, умильную лампаду любви… Прости за все! Сама знаешь, за что. Прости и утопи мою злобу в море твоей любви, сожги холод и мрак моей души в огне твоей любви и ласки».
Выражалась любовь в лагерные годы прежде всего молитвой друг за друга. И о силе этой молитвы свидетельствуют перемены, которые Бог посылал во внутреннем состоянии души, а потом и во внешнем устройстве. Очень ценным для нас является то, что в корпус опубликованных писем, включены и те, в которых выразилось сомнение, отчаяние и даже близость бунта, пережитые Лосевым в первый год пребывания в Свирьлаге. Через это мы лучше можем понять, что пришлось преодолевать исповедникам Христовым в ГУЛАГе. Дело было не только в нечеловеческих условиях труда (на лесоповале по колено в ледяной воде) и жизни (в сырых палатках по сто человек), а во внутренней тяготе. Труднее всего было противостоять духу уныния, отчаяния и «окамененного нечувствия», который пленял человека в лагерных условиях.
«Скажи, родная, можно ли оставаться нормальным человеком и сохранить ясную и безмятежную улыбку, когда вокруг себя постоянно и неизменно слышишь самую отвратительную ругань, когда эта сплошная и дикая матерщина доводит иной раз почти до истерики!.. И это душевное растление длится не 5-6 дней, а несколько лет, когда душа распинается тысячей ненужных и вредных чувств и вещей, когда ум лишен всякой возможности (несколько лет!) сосредоточиться, когда душа расхищается ежеминутно, ежесекундно, когда рассеяние доходит до последних глубин и мутнеет сознание, как это бывает у алкоголика, у блудника, у наркомана… чистая злоба, нахальная и неприкрытая, обнаженный аффект слепого озлобления царит и вокруг меня, и, кажется, во мне».
Смысл, содержание ответных писем Валентины Михайловны Лосевой — монахини Афанасии полнее всего выражены в ее стихотворении, которое опубликовано в книге:

Тобою к Богу приведенная,
Нездешним светом озаренная,
Воскресшая душа моя
С тобой всегда.

С тобою жизни крест пронесшая,
Твои страданья перенесшая,
Молящая душа моя
С тобой всегда.

И сердца огненных молений,
И чистых тайн всенощных бдений
Бессмертная душа моя
Полна всегда.

Земными зримая очами,
Бессонными распятая ночами,
Скорбящая душа твоя
Живет всегда.

<…>
В обители, где умных молний
Горит огонь в прохладе горней,
Надмирная душа твоя
Живет всегда.

Своими письмами, а главное — своей молитвой спутница А.Ф.Лосева (монаха Андроника) поднимала его над «проклятой пошлостью людской» в «горние обители». Она напоминала ему о том, как он «учил ее диалектике»: «Именно в муке, в страдании, во всей этой непонятности вот тут-то и увидеть любовь». Напоминает об опытных реалиях духовной жизни: «Ясочка, в минуты последней скорби, тупой окаменелости души я взываю не к уму уж, а просто к доверию. Это единственно незыблемо во мне: доверие к тому, что делается с нами, Доверяю, хотя и не понимаю сейчас. Верю, что потом пойму. Знаешь, как змея, меняющая шкуру, должна стеснить себя для того, чтобы сбросить шкуру. Или, иногда кажется, что так должно себя чувствовать зерно, попавшее в землю и начавшее гнить. Что гниет, оно чувствует, и это потрясающе страшно, пусто и холодно, а что новый живой росток где-то на глубине прозябает, этого не видно еще.
Не знаю, Ясочка, прости за глупые рассуждения.
Головушка ласковая, умная, большая, не могу осмыслить, рассказать словами, но чувствует иногда сердце, несмотря на всю боль за тебя, чувствует какую-то радость за тебя же и какой-то временами нездешний покой, уверенность в чем-то».
По сути дела в этих словах выражено святоотеческое учение о смысле скорбей, но не в виде нравоучения, а по-женски сострадательно, доверчиво и просто. В этом парадокс личности Валентины Михайловны Лосевой — она была умнейшим, образованнейшим человеком, — выдающимся астрономом, математиком, философски и богословски начитанным человеком, монахиней, наконец, но в ней всегда оставалось незыблемым то, что поэты называли «вечно-женственным началом», а ее супруг расшифровал в стихотворном образе: «Ребенок, девочка, дитя, и мать, и дева, и прыгунья. И тайнозритель, и шалунья. Благослови, Господь тебя».
Читая письма, мы видим, как молитвенная, словесная, и бытовая (В.М. — лагерница для лагерника (!) посылала А.Ф. посылки) поддержка творила чудеса. Почти потерявший зрение (потом наступит и полная слепота) Лосев не был сломлен духовно и исповедовал: «Бог требует отдать всякое, хотя бы и простейшее понимание происходящего, и волей- неволей приходится его отдавать, ибо Христос выше и дороже и понимания жизни, и самой жизни».
Господь пошлет монаху Андронику в последний год лагерных мучений и то, что он называет «понимание жизни», пошлет в необычной форме — «сколько придумывается всего нового и неожиданного и какие приходят неожиданные образы и слова», — так сложится в цикл художественных повестей, лучшую характеристику которых мы находим у Валентины Михайловны Лосевой: «Сколько всего в мире! Света, тьмы, любви, ласки, пошлости, пакости, нежности, цинизма, невыразимых тихохладных высот созерцания, исступленной пьяной матерщины, умной собранности и суетной рассыпанности, сколько бессознательного томления духа… И все-все, и светлое небо со звездами, и пьяный разврат, молитва и матерщина — все это жизнь…
Чтобы я не увидела нестерпимое, стоит мне ощутить в себе всегда присутствующую, нашу с тобой жизнь, и смиряется душа, принимает все без трепета. Ведь: или все, или ничего! Ясочка! пусть любые скорби, лишь бы сияла в вечности наша “Радость на веки”».
Эти слова можно рассматривать, как программу жизни христианина в XX, а теперь уже и в XXI веке. В пустыню не скроешься, от реалий современной жизни не убежишь, приходится жить в этом месиве, где «все-все, и светлое небо со звездами и пьяный разврат, молитва и матерщина», все непонятным образом соседствует. Важно только научиться молиться, верить и любить в любых условиях и обстоятельствах, тогда все обретает смысл.
В конце книги, в комментариях дано письмо, которое было написано Лосевым супруге и сомолитвеннице уже после лагеря, — это настоящий гимн Любви (как у апостола Павла в 13 главе Первого Послания к Коринфянам). Этим гимном мы и закончим эту статью-благодарение и авторам (помяни Господи во Царствии Твоем монаха Андроника и монахиню Афанасию) и издателям книги «Радость на веки. Переписка лагерных времен»:
«Родная, вечная, чистая, нежная, незаменимая, незабвенная, ясная, бедная, скорбная, бездонная, любимая, хорошая, дорогая, родная, родная, родная моя Ясочка! Разве можно все это выразить? Все эти дни я хожу с мечтой сесть и написать тебе все, выразить тебе всю душу. Да ведь разве это возможно? Головушка моя, бедная, хорошая головушка! Ласка ты моя бездонная. Сколько ты мне открыла знания, чувства, сколько любви, ласки, нежности! Сколько мы с тобою познали тайн жизни, как нам открылась бездна и тайна личности, души жизни!..
Доверчивая ты моя, простая ты моя, ничем не защищенная, наивная, благородная и печальная ты Ясочка! Хожу-хожу, а в сердце все время тает и приливает, приливает и тает неизменная радость о тебе, о том, что мы с тобой существуем, что есть Бог, есть жизнь наша осмысленная, что мы познали тайну и смысл жизни, что душа человеческая есть мысль Божия, что жизнь наша — таинство и чудо, что в наших странствованиях заложена глубокая мысль, что на глубине наших душ (пусть их поверхность волнуется) покоится сокровище любви, смысла, истины, живого ума и царит ясная, простая, светлая улыбка, царит твой наивный девичий лик, бездонная и физически ощутимая тайна вечно юной, вечно веселой, вечно неугомонной весны, сказки, какого-то расцветающего и никогда не оскудевающего утра жизни, любви, бытия, божественности. Ты моя утренняя, вечно юная утренняя, всегда молодая, всегда восходящая, всегда тихая и ясная, печальная и тайно радостная… Разве мы можем постареть? Разве ум, живой ум, душа, разве они стареют?»


Сергей Казначеев
По соседству с Платоновым и Мандельштамом (отрывок)


Книг сегодня издаются горы. Глаза разбегаются. И хороших среди них немало. Вот, например, любовно изданная переписка лагерных времён великого нашего философа А.Ф.Лосева с его женой Валентиной Михайловной («Русский путь»). Два насильно разлучённых сердца изливают жар нереализованной любви с таким трепетом и темпераментом, деликатно и радостно, что забываешь, из какого лагеря в какой была послана та или иная весточка: «Радость моя, здравствуй! Родной, вечный человек, здравствуй! Опять ты выкинула номер — прислала мне, живущему под Питером (в Свирлаг. — С.К.), из сибирской глуши (из Сиблага. — С.К.) книги. Родная, только ты умеешь так обрадовать, и никто другой. Да откуда ты сама-то их взяла?»
Правда, вместе с преклонением перед красотой супружеских отношений возникает и некое недоумение: а из нынешнего заключения можно кому-то посылать книги? И где их взять? И на какие деньги? Но это ладно. Вот в переписку Лосева с женой вкрапляется документальная врезка: цитата из статьи М.Горького («Правда», 12 декабря 1931 г.), которая звучит как вопиющая беспардонность и зловещее пророчество: «Но профессор этот явно безумен, очевидно малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар — это удар не только сумасшедшего, но и слепого». Да-а… Ну, Алексей Максимович договорился. Ведь пройдёт некоторое время, и Алексей Фёдорович и впрямь ослепнет, но называть его безумным — это уж как-то совсем опрометчиво.


Юрий Кублановский
«И книги страданием получат силу» (отрывок)


Размышлять о дневниках и письмах времен русского апокалипсиса прошлоговека, обнародуемых только сегодня, вещь скорее неблагодарная, чем споспешествующая «воскрешению» их авторов. Уж в слишком разных мы временах и обстоятельствах: несмотря ни на что, наши благополучнее. Так, прочитав недавно двухтомные дневники Георгия Эфрона, я хотел было их проанализировать. Но вовремя себя придержал: не мне, пятидесятисемилетнему «салаге», не хлебнувшему и десятой доли тех злоключений, что пришлись на судьбу этого юноши, резонерствовать по его поводу, разглядывать в лупу его одинокую и драматичную интимную жизнь и психологию.
Но о лагерных письмах мыслителя и культуролога Алексея Федоровича Лосева и его супруги Валентины Михайловны (в девичестве Соколовой), фрагментарно публиковавшихся на протяжении последних лет, а теперь вот объединенных под одним переплетом, — кажется, нельзя не писать. Ибо их сложно читать без кома в горле и не поделиться своим восхищением живостью и высотой духа, сохраняемым и в полном отчаянии. <...>
Лосевы (с разницей в полтора месяца) были арестованы в 1930 году. Повод для ареста философа — авторские вставки в уже отцензурированную «Диалектику мифа»: действительно, «проступок» головокружительно дерзкий для тех свинцовых времен (впрочем, и для любых советских). Сам Лосев объяснял потом жене его так: «Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры <...> Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности. В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в железных обручах советской цензуры». (Как мне это знакомо! Тоже задыхаясь в 70-е, конечно, намного более вегетарианские годы, я переправлял стихи свои в антикоммунистические журналы на Запад, не задумываясь о будущем.)
Но скорее чету Лосевых арестовали «по совокупности»: уж больно не советские они были люди, ведшие притом подспудно-активную культурную и религиозную жизнь и, как говорится, по определению не способные в то время на «конспирацию». Непуганые, одним словом, были они тогда господа — и это даже поразительно после тринадцати лет существования коммунистического режима. Антисергианцы, имяславцы, религиозные мистики — белые вороны в советской жизни. «Три года скитаний и лишений — не шутка; и теперь уж я не тот наивный младенец, каким меня взяли от моего письменного стола», — напишет Лосев жене 14 сентября 1933 года. <...>
Вот, казалось бы, имяславие (истолкование сущности Божьего Имени) — что до этого советской власти? Но и в имяславие совали чекисты нос.
Мы теперь не станем говорить о данном религиозном направлении и движении: нам это не под силу, да сейчас и не к месту. Возникшее лет за десять до революции, оно было объявлено церковными «позитивистами» ересью, чреватой расколом. Не думаю, однако, что такая угроза существовала в реальности. Зародившееся в среде «простого» афонского монашества, имяславие стало все же делом духовной элиты. Раскол семнадцатого столетия, к примеру, касался каждого ежеутренне и ежевечерне: двумя или тремя перстами креститься, двоить или троить аллилуйю? Имяславие же вряд ли могло потревожить массу верующего народа и обречь его адептов на физические «аввакумовские» гонения. Не то при большевиках. Твердый противник имяславия, митрополит Сергий подписал известную декларацию о лояльности к существующей власти. И все имяславцы — а это были, повторяю, в определенном отношении сливки православной интеллигенции — оказались в стане нелояльных. По ним был открыт «огонь на уничтожение».
После нескольких месяцев одиночки и внутренней Лубянской тюрьмы тридцатисемилетний мыслитель был приговорен к десяти годам лагерей. Приговору предшествовала речь одного из самых ничтожных коммунистических вождей — Кагановича, назвавшего на XVI съезде ВКП(б) Алексея Лосева «классовым врагом». А контрольный выстрел в спину сделал (аж одновременно в «Известиях» и «Правде») Максим Горький — уже после того, как Лосев, полуослепший и ослабевший, «перековывался» на Беломорканале. Вырезку из «Правды» — из Свирлага в Сиблаг жене — Лосев послал в письме от 31 декабря 1931 года. «Профессор этот, — утверждал основоположник соцреализма, — явно безумен, очевидно, малограмотен <...> и наверное он действовал языком среди людей, подобных ему, таких же морально разрушенных злобой и ослепленных ею. Что делать этим мелким, честолюбивым, гниленьким людям в стране <...> где создается новая индивидуальность? Нечего делать в ней людям, которые опоздали умереть, но уже гниют и заражают воздух запахом гниения».
В том же письме Лосев рассказывает жене о своих душевных страданиях в послеарестную пору. «Ум все время успокаивал. Ум, воспитанный в борьбе с ложными и искаженными формами мысли и жизни, все время вел себя образцово, стараясь внести мир и покой. Но душа мало подчинялась уму, и клокотал озлобленный огонь и темный ропот против Неба, разрушившего столь ценную и редкую жизнь, каковой была наша с тобой.<...> Часами твердил твое сладкое имя и звал тебя на помощь, никак не имея возможности поверить, что мы разлучены на веки <...> Ласка ты моя вечная, худоба ты моя родная — любимая и нежная головушка!»
«Как ты хорошо написал, — отвечала она ему, — что ум объясняет и успокаивает (уму-то ясно), а душа все будоражится да и не всегда принимает».
Вот что такое философия! У обычного человека именно ум-то и не принимает в первую очередь жестокостей жизни, а душа посмиренней. Но у мыслителей все иначе. Ум мыслителя придумал теодицею, тогда как ум не мыслителя не берется рационализировать зло. <...>
Вглядываюсь в доарестные фото Лосева: тщательно, не без щегольства, но без богемности одетый молодой человек, напитанный философией и культурой, не понаслышке знающий, что такое иерархия бытия и даже сверхбытия — и органично, с удовольствием, но без гедонизма вписывающий себя и в то, и в другое. Младший современник Павла Флоренского (на одиннадцать лет моложе), и по имяславию, и по религиозно-философскому универсализму — он его прямой последователь, если не ученик (Флоренский и обвенчал Лосева и Соколову в Посаде в 1922 году). По его долагерному философскому творчеству можно пытаться «реконструировать» — как бы развивалась отечественная самобытная философия, если б не революционный обвал. Но на чужбине или тут, в лагерях, в застенках, в гражданской неволе она насильственно лишилась преемственности.
Менее чем за год до ареста Алексей Федорович и Валентина Михайловна тайно принимают монашеский постриг под именами Андроника и Афанасии. Много позднее Лосев написал об этом замечательные стихи:

Благословенна дружба,
Пришедшая тогда, —
Таинственная служба,
Проникшая года.

Над всею жизнью внешней,
Такою, как у всех,
Горел огонь нездешний
Мучений и утех.

О том, сколь углубленна и достойна была их жизнь, свидетельствует, к примеру, штришок, упомянутый Лосевым в одном из лагерных писем. «Под давлением общественной и академической необходимости ты должна была поехать в Питер на астрономический съезд и <...> нашла там великое рассеяние ума и расхищение души и даже прямо разврат для своей жизни. Это было каких-нибудь 5–6 дней, да и от тех приходилось очищать душу специальными мерами». Какой контраст с нами, жадно рвущимися всеми правдами и неправдами на любые симпозиумы, конференции, тусовки и встречи — и чем на дольше и дальше на Запад, тем лучше. Не нам чета были когда-то люди. В другом письме Лосев упоминает, что: «Терпеть не мог я радио. И мы считали духовным растлением и рассеянием провести радио в нашу тихую келлию уединенного умственного труда, любви, мира и молитвы».
И вот этого-то человека-уникума, монаха и философа, чуравшегося, как проказы, суетного житейского мельтешенья, чекистские обезьяны в считанные месяцы превратили в полуслепого инвалида с ревматическими руками от тяжелых работ на холоде. Сохранили жизнь, но перебили ему становой культурный хребет как философу и потом всю жизнь заставляли притворяться марксистом.
«Моего Рыжего тоже чуть не убили. Несколько дней назад он появился весь избитый и в крови. <...> Знатоки говорят, что для того, чтобы так избить собаку, надо было его долго держать и не пускать и нужны тяжелые и тупые предметы. Бедный приятель! Одна у нас судьба с тобою. Бьют-бьют, а все еще волочим с тобою ноги и все еще не подохли так, как приличествует выгнанной собаке».
Несмотря на весь свой, порой отчаянный, эпистолярный «ропот Иова» (стилистически и впрямь напоминающий разом и Книгу Иова, и Житие Аввакума и в художественном отношении намного превосходящий лосевскую беллетристику, страдающую порой заданностью и непластичностью языка), несмотря на то что в лагере «темно, сыро, сплошные нары, которые являются сразу и кроватью, и столовой, и письменным столом», несмотря на «сплошную и дикую матерщину» вокруг — Алексей Федорович старается сохранять равновесие и интеллектуальную форму и того же ждет от жены. «Сделай мне подарок, — пишет он ей в Сиблаг 25 февраля 1932 года, — изучи какой-нибудь отдел математики и астрономии <...> и, когда сойдемся, будь в состоянии сказать мне: “Экзаменуй хоть сейчас”». Правда, «сначала я тебе сдам экзамен по дифференциальному и интегральному исчислению, а уж затем стану я экзаменовать тебя. Тогда берегись». Удивительный человек.
Религия и наука замечательно уживались в супругах Лосевых. В письме от 11 марта 1932 года Лосев пишет: «Мы привыкли с тобой жить очевидными и достоверными фактами разума, и душа наша тщательно избегала всякого нецеломудренного погружения во тьму недостоверного сознания, живущего нервами, сплетнями, истерикой, преждевременными выводами, всяческими преувеличениями и необоснованными обобщениями. <...> В религии я всегда был апологетом ума, и в мистическо-духовном, и в научно-рациональном смысле; в богословии — максимальный интерес я имел всегда почти исключительно к догматике, как той области, которая для богословствующего христианина есть нечто и максимально разработанное в Церкви и максимально достоверное <...> в философии я — логик и диалектик, “философ числа”, из наук любимейшая — опять-таки математика; и наконец, филологией-то я занимался почти исключительно классической, в области которой в науке достигнута наибольшая разработанность и четкость». <...>