Илья Эренбург

Умер необыкновенный человек, умер большой писатель. «Как его имя? — Леон Блуа. — Не знаю». О, не только в России, — на его родине, где любая консьержка может продекламировать стишки Ростана, кто, кроме литераторов, да небольшого кружка уверовавших, читал его книги? Кем был Блуа? Газетные критики ответят хором: «Талантливый памфлетист, но с чрезвычайными непристойностями. Остерегайтесь!»
Блуа сам себя назвал «неблагодарным нищим». Десятки книг, романы, дневники и еще книги «обо всем» — о Христе, о деньгах, об искусстве, о войне — все это определялось одним ярлычком: «памфлет». Вот первый, роман «Отчаявшийся», вознесение и падение двух охваченных любовью людей, жаждущ делиться от тяжкой плоти. Вот «Кровавый пот» — Блуа юношей в 1871 году вел в партизанском отряде во с пруссаками, и это книга воспоминаний, и это книга гнева на тяжелый кулак Германии и на слабость Франции, с улыбкой довольства встречавшей победителя. Вот «Кровь бедняка» — деньги, крест нищеты и беседы за «файф-о-клоком» о казненных бандитах, и пышное кладбище для болонок, и вся мерзость покоя и довольства Третьей Республики. Вот, наконец, последняя книга о последней войне «У врат Апокалипсиса», единственный голос во Франции, сказавший не только о варварстве немцев, но и о сокровенном значении войны для всех народов, для Европы, для нашей культуры. Голос пророка, возвещающего расплату за прошлые грехи — и грядущее возрождение звучит в этой книге.
Почему ж это «памфлет»? Почему Блуа «отверженный» во французской литературе? Блуа не хотели простить его великой пламенной ненависти, столь несвойственной нашим дням, ни горячим, ни холодным. Крепко любя Бога и людей, Блуа ненавидел мещанский, бескрылый приходно-расходный строй и нашего буржуазного общества, и наших душ. Он был католиком, страстным, порой до фанатизма, до слепоты. В его книгах — то просветленная бестелесность французского средневековья, то деловой мистицизм, земное безумье святой Терезы или святого Хуана. «Католик», но в списке книг, запрещенных Католической Церковью, значатся и его книги. Слишком горячи и бурны были его воды для сонных бассейнов Рима. Тяжка была его жизнь одинокого нищего. Как мог он забыть, что его мальчик умер, пока он рыскал по огромному Парижу, разыскивая сто су на молоко и лекарство? До смерти нужда не отпускала его. Ненавидящий, он был многими ненавидим; вокруг его имени устроен был заговор молчания. Блуа не уступил — свой крест нищеты и одиночества пронес он до конца.
 
Я видал его еще прошлой весной. Больной уже, он бодро держался и огоньки зажигались порой в его быстрых галльских глазах, под седыми нависшими бровями.
Это были «дни германского отступления».
С какой радостью повторял он имена «Нуайон», «Ласиньи» — городки, освобожденные от врага. Потом снова неудачи, тревожные вести с востока, грозные воспоминания 1871 года ...
Сердце, так любившее жестокую мать Францию, не вынесло отчаяния и надежд. Я не знаю, как он умер; верю, что легко и прояснившись, но недаром эпиграфом к его первой юношеской книжке значатся слова: «Отчаяние, доведенное до конца, становится надеждой».