Неизвестные тексты Газданова

Для многих профессиональных литературных критиков чрезвычайно важен элемент первоначального «проговаривания» основных положений своих будущих статей в среде предполагаемых читателей. Это было особенно важно для литераторов-масонов, которые могли поделиться своими рассуждениями в «братской» среде. Из «масонских» критиков ХХ столетия (они были и ранее, например, Ф.Н. Глинка, но их масонская деятельность требует предварительного знакомства читателей с общей обстановкой в масонстве, поскольку об истории российского ордена вольных каменщиков начала XIX в. нет ни одной монографической работы) следует особо выделить несколько имен и в первую очередь имена С.К. Маковского и Г.В. Адамовича.

Объясняется подобное выделение, во-первых, тем, что сравнительно полно сохранились архивы упомянутых критиков[1] (возможно, и не менее яркими литературными критиками были масоны Н.М. Бахтин, П.А. Бобринский, Б.Н. Ермолов, В.Е. Татаринов и др., но их «масонские» сообщения сохранились не в полном объеме и часто посвящены другим, «нелитературным», вопросам); во-вторых, тем, что сложилась в масонстве особая доверительная атмосфера, где доклады критиков-вольных каменщиков находили живой отклик. В случае с Г.В. Адамовичем и С.К. Маковским указанная атмосфера сложилась в масонской ложе Юпитер, работавшей в Париже в союзе Великой Ложи Франции.

Тема о внутреннем развитии отдельных русских масонских лож почти неисчерпаема, поэтому лишь перечислим писателей, которые входили в ложу Северная Звезда: М.А. Алданов, Вад.Л. Андреев, В.Н. Емельянов, В.Е. Жаботинский, В.В. Завадский-Корсак, Л.Ф. Зуров, А.И. Каффи, Х.Г. Кафьян, Я.Я. Кобецкий, А.П. Ладинский, С.А. Луцкий, М.М. Мабо (Азовский), М.А. Осоргин, С.В. Познер, С.Л. Поляков (Литовцев), В.А. Прейсман, В.Б. Сосинский, С.Г. Шерман (Савельев), Я.Л. Юделевский (Делевский), А.М. Юлиус и, наконец, Г.И. Газданов.

Во многом указанный круг литераторов (далеко не все они пока еще известны читателям) сложился благодаря энергии и особому масонскому духу, исходившими от М.А. Осоргина. Позволю себе высказать субъективное мнение, но как романист и, может быть, как писатель М.А. Осоргин не состоялся, но этого нельзя сказать об Осоргине как о «масонском» писателе. Изящество стиля, редкая точность характеристик (при всей спорности некоторых из них), сила убеждения были свойственны – но автору не «Вольного каменщика», а двух книг масонских «докладов и речей»[2]. В 1932 г. М.А. Осоргин фактически создает литературную школу, в которой не только тщательно «шлифовались» «не-масонские» произведения его собратьев по ложе, но, главное, в которой была создана особая атмосфера общения, в которой созидался рыцарский Орден русской интеллигенции, как часто любили называть этот круг преимущественно бывшие члены лож, не понявшие «братского» характера масонства.

Почти каждый из перечисленных масонов заслуживает отдельного разговора о нем как о писателе, но остановимся лишь на одном из них, Гайто (Георгии) Ивановиче Газданове (1903—1971), который в 1960-е г. стал одним из преемников М.А. Осоргина на посту руководителя ложи Северная Звезда.

В последние годы творчество Г.И. Газданова и его жизнь постоянно привлекают внимание историков литературы; многочисленные публикации в журналах, выход трехтомного собрания сочинений и т.д. – яркое тому подтверждение. Между тем, сказать, что Г.И. Газданов широко известен, – нельзя. Подобное замечание касается не только читателей, но и филологов. Поэтому приведем в этой публикации лишь основные данные из масонского «послужного» списка Г.И. Газданова.

Автор «Ночных дорог» был посвящен в масонство 2 июня 1932 г. по рекомендации М.А. Осоргина и М.М. Тер-Погосяна в ложе Северная Звезда. Член этой масонской ложи до кончины, Газданов занимал в ней следующие «офицерские» должности (избрание происходило в октябре-ноябре предшествующего года): оратора в 1947, 1960 и 1966 гг.; судьи – в 1948; привратника – в 1953; делегата ложи – в 1960; 1-го стража (второй по важности пост в ложе) – в 1963—1964 гг., досточтимого мастера (руководителя) ложи – в 1961—1962 гг[3]. Во второй воловине 1930-х гг. был также действительным членом независимой (она не входила ни в один из масонских союзов) ложи Северные Братья, создателем которой был М.А. Осоргин.

Известно несколько докладов Г.И. Газданова, с которыми он выступил на заседаниях масонских лож. Перечислим их:

1 июня 1933 – Масонские впечатления (традиционное выступление «ученика» перед посвящением во вторую степень масонства; Газданов был возведен в эту степень 17 июля 1933 г.);
2 марта 1936 —О юбилеях и безвременности масонства;
6 апреля 1936 – Об «опустошенной душе»;
12 декабря 1946 – Писатель и коллектив (доклад обсуждался также на заседании ложи 26 декабря 1946 г.);
8 апреля 1948 – Советская проблема (новый правящий класс);
8 марта 1951 – Литература социального заказа;
10 декабря 1959 – О Гоголе (доклад на эту же тему был прочтен Газдановым и в 1961 г.);
23 ноября 1961 г. – О постановке русских пьес во французских театрах;
1961 – О Чехове;
12 апреля 1962 – О книге М.А. Нарицы «Неспетая песня»;
6 июня 1963 – О литературном творчестве М.А. Алданова;
28 ноября 1963 – Посвящение и традиция[4].

Все перечисленные доклады, за исключением двух сообщений 1936 г., прочтенных в ложе Северные Братья, состоялись на заседаниях ложи Северная Звезда. Конечно же, бессмысленно было перечислять случаи, когда Г.И. Газданов выступал в ходе обсуждения докладов других вольных каменщиков, это происходило постоянно. Отметим также, что 22 октября 1971 г., после кончины 1-го стража Северной звезды, Н.В. Петровского, Газданов прислал из Мюнхена письмо памяти своего «брата», последовавшая вскоре кончина самого писателя заставила оставшихся членов Северной Звезды (с января 1972 г.) официально закрыть масонскую «мастерскую» и присоединиться к другой русской ложе в Париже[5].

О большинстве докладов Г.И. Газданова в масонских ложах мы, к сожалению, можем судить лишь по их пересказу, сохранившемуся в протоколах заседаний вольных каменщиков, однако до нас дошли два текста выступлений Г.И. Газданова в ложе Северная Звезда. Первый доклад посвящен роли писателя и был, вероятно, прочтен после 1965 г.; второй, о М.А. Алданове, состоялся в феврале 1967 г. Судя по вышеприведенному перечню докладов Г.И. Газданова в масонских ложах, публикуемые сообщения посвящены темам, которые постоянно волновали писателя. Оговорим сразу, что интерес этот был характерен не только для Г.И. Газданова. Например, вслед за травлей Б.Л. Пастернака (одна из тем доклада Г.И. Газданова о роли писателя) его одноклассник и парижский масон Г.В. Курлов публикует обширную статью «О Пастернаке. Из гимназических воспоминаний», а Г.В. Адамович выступает 18 июня 1959 г. с докладом на французском языке на заседении ложи Юпитер о значении романа «Доктор Живаго»[6].

Конечно же, публикуемый доклад Г.И. Газданова не следует воспринимать как «откровение», в нем мы не найдем «оккультных мотивов», это – эпизод жизни русской эмиграции, часть творчества Г.И. Газданова как литературного критика. Доклад Г.И. Газданова печатается по ьтексту из личного архива публикатора. Вероятно, доклад был записан секретарем ложи, либо представляет собой черновые наброски автора.

 

---

ГАЙТО ГАЗДАНОВ

<О М.А. АЛДАНОВЕ>

 
Десять лет тому назад, в возрасте семидесяти одного года умер Марк Александрович Алданов[7], один из наиболее известных эмигрантских писателей, автор многих романов, политических портретов и одной из последних по времени его книг «Ульмская ночь» – книга, посвященная изложению философии случая. Можно сказать, не рискуя ошибиться, что известности своей Марк Александрович Алданов был обязан главным образом серии исторических романов, «Девятое Термидора», «Чертов Мост», «Заговор», «Святая Елена, маленький остров».

Все помнят, наверное, слова Ключевского, которые много раз цитировались: «русские авторы исторических романов обыкновенно плохо знают историю. Исключение составляет граф Салиас: он ее совсем не знает». Я помню, давным-давно, читал статью Амфитеатрова, которая называлась так: «Римский император и русский литератор» – и амфитеатров перечислял в ней исторические ошибки Мережковского, довольно грубые. Не знаю почему, может быть в силу какой-то роковой случайности, призвание того или иного литератора к историческим романам характерно для людей, которые действительно плохо знают историю – и слова Ключевского звучат в этих случаях не как шутка, а как печальная истина. За примерами далеко ходить не надо: в пятидесятых годах вышел исторический роман Ульянова «Атосса», свидетельствующий об удивительной невежественности автора, и надо ли напоминать романы Антонина Ладинского, где, например, римский сенатор, глядя на обнаженную вакханку, думал, по наивному представлению автора, о том, как в ее теле мерно вращается кровь – римляне, как известно, считали, что кровь неподвижна и кровообращение было открыто английским ученым Harvey в семнадцатом веке[8]. Ничего подобного у Алданова нельзя было найти: в его исторических романах ошибок не было и не могло быть. Это объяснялось и его исключительными познаниями – он был человеком универсально образованным, в отличие от других исторических романистов, прекрасно знал иностранные языки, был совершенно лишен какой бы то ни было наивности и был одарен еще редким качеством – историю он действительно понимал. Кроме того, не было человека более добросовестного, чем Алданов, более прилежного в изучении исторических источников, проводившего больше времени, чем он в Национальной Библиотеке в Париже.

Можно сказать без преувеличения, что Алданов был одним из самых читаемых авторов в эмиграции и у читателя пользовался неизменным успехом. Что касается критиков и писателей, это было не совсем так, не всегда так, и Марк Александрович, чрезвычайно чувствительный к отзывам о его творчестве, болезненно переживал всякое критическое замечание. Здесь, может быть, следует сказать несколько слов об этом литературном жанре, историческом романе. Эта форма литературного творчества, которая, в сущности, лишает автора творческой свободы. В идеальном аспекте, так сказать, писатель – это человек, который создает мир и в этом мире он единственный хозяин. Его персонажи действуют так, как они должны действовать в соответствии с его замыслом, их судьба, их жизнь, их поступки зависят от воли того, кто их создает. Все подчинено автору – время года, пейзажи, страна, люди, душевные движения героев, их наружность, то, что они говорят и то, что они думают. В историческом романе автор этой свободы лишен. В сущности, там все заранее известно и автор движется в мире, ограниченном фактами, которых нельзя изменить, так же, как нельзя заставить героев действовать иначе, чем они действовали. Поэтому исторический роман – если конечно это не фантастическое и недостоверное повествование наивного и невежественного человека, т.е. то, что мы видим чаще всего, – если это роман, который точно соответствует историческим событиям, это, в сущности, нечто среднее между историческим исследованием и литературным комментарием. Это в какой-то мере неполноценное творчество. Нельзя отрицать, что некоторые авторы в этой области достигли блистательных результатов, достаточно привести такие имена, как Robert Graves[9] или – в несколько другом роде, – Litton Strachy. Но в русской литературе ничего, что можно было бы с этим сравнить, я не знаю. И вот, можно сказать, что Алданов был первым русским автором исторических романов европейского масштаба.

Любимым автором Алданова был Толстой. Надо сказать, что у Алданова с Толстым не было ничего общего. Помните, что о Толстом сказал Charles du Boss – если бы жизнь могла писать, она писала бы, как Толстой. Та неисчерпаемая жизненная и творческая сила, которая была у Толстого, это было то, что вызывало преклонение Алданова перед автором Войны и мира. Но у Алданова – ничего похожего на это не было. Грубо говоря, Толстой создавал трагедию – Анна Каренина, Смерть Ивана Ильича – Алданов, который не мог этого сделать, брал то, что было уже создано – смерть Павла 1-го, кончина Екатерины Второй, Наполеон на острове Святой Елены. Алданов не был творцом, он был комментатором. Но искусство этого литературного комментария было у него таким, что оно невольно вызывало уважение. У Алданова не было того словесного дара, который был, например, у Бунина, но этот недостаток он возмещал упорной работой над тем материалом, которым он располагал. То, что когда-нибудь историки литературы назовут ошибкой Алданова, это то, что он писал не только исторические романы, но то, что можно назвать беллетристикой, – романы из эмигрантской современной ему жизни. Беллетристом он не был, и, я думаю, он это понимал, поэтому одно из его последних произведений, «Истоки», это опять возвращение к историческому роману. Это – и политические портреты, – это и было его областью.

Мы здесь не можем ставить своей целью литературное исследование о творчестве Алданова, и то, что я сказал, это только попытка набросать в нескольких словах его литературный портрет. Но есть другое, более важное, и что гораздо труднее определить, это человеческий облик Алданова, несравненно более сложный, чем его литературная приблизительная характеристика. Алданов, конечно, был исключительно умен. Это странным образом не мешало ему не понимать иногда некоторых вещей – в частности, того, что роман должен быть произведением органическим, а не мозаикой разных частей, связанных между собой механически. Я помню, как он удивил меня этим в Ницце, во время одного из наших разговоров, сказав, что если один роман не вышел, то не надо ничего выбрасывать, потому что потом написанное можно вставить в другой роман. Этим объясняется то, что в один из его романов, например, вставлена театральная пьеса, или в повествование вдруг попадает неизвестно почему прекрасно написанный исторический очерк о смерти Валленштейна. Может быть, это опять-таки следует объяснить тем, что он не был, строго говоря, беллетристом. Но, во всяком случае, это непонимание у Алданова кажется странным. Я должен, к тому же, заметить, что в последние годы жизни Алданов, как мне казалось, страдал каким-то трудно определимым душевно-психологическим недугом, и это отражалось на том, что он писал. Одно из самых несомненных доказательств этого, как мне кажется, это одна из его последних книг, не роман и не повествование, а нечто вроде философского трактата «Ульмская ночь». Я помню, что когда я увидел это название, у меня сразу же возник вопрос – как, почему Алданову пришла в голову мысль взять это заглавие? «J’etais alors en Allemagne où l’occasion des guerres qui n’y sont pas encore finis m’avais appelé…»*[10] Это начало 2-ой части Discours de la Méthode, Ульм, зима 1619—1620-го года и Les guerres que n’y sont pas encore finis это Тридцатилетняя война, которая кончилась только в 1648-м  году. И вот, в эту Ульмскую ночь в голове Декарта возникло то, из чего потом вышли Discours de la Méthode и, конечно, заглавие книги Алданова не могло быть основано ни на чем другом. Это очень печальная книга – печальная не только по своему содержанию, а еще и потому, что она, как мне кажется, свидетельствует о том, что Алданов больше не мог и не должен был писать. То, что его философия случая кажется неубедительной, это еще не самое важное. Но то странное смешение имен и понятий, которое есть в этой книге, где наряду с цитатами из Канта, приводятся отрывки из речей русских политических деятелей времен 17-го года, это действительно кажется тревожным. Для нас, всех, кто хорошо знал и любил Марка Александровича, стало ясно, что Алданов, как писатель, кончен и что его душевному и физическому здоровью угрожает опасность, против которой бороться нельзя. Он прожил еще несколько лет после этого, усердно по-прежнему работая каждый день, в Ницце, на av. Georges Clemenceau. Но это уже были явно последние годы его жизни.

Помню еще один разговор с Алдановым, тотчас же после войны, в 45-м, если мне не изменяет память, году. Когда он вернулся во Францию из С.Ш. Мы встретились, мой приятель, Владимир Варшавский[11], Алданов и я в одном из кафе на place du Palais Royal. Варшавский спросил Алданова, – М. А. как вы смотрите на будущее? – Володя, вы неисправимы, – сказал я, – нельзя быть более наивным. Разве вы не знаете, что М.А. всегда смотрит на будущее самым мрачным образом? – Представьте себе, что это в данном случае не так, – сказал Алданов. – Я смотрю на будущее скорее оптимистически. Не потому, что я себе представляю его в розовом свете, а оттого, что у меня, знаете, камни в почках, и я убежден, что особенных мерзостей, которые могут произойти, я уже не увижу. Вот это Алданов называл словом «оптимистически».

Вскоре после смерти Марка Александровича, – я был тогда в Мюнхене[12], – я приехал в Париж на короткое время и делал о нем доклад у нас. Я не помню, что я говорил тогда, не помню даже, было ли это написано или это просто была речь[13]. Но одно я помню – и мне хочется повторить, потому что мне это кажется важным. Есть то, что можно назвать загадкой Алданова. Он не верил ни в какие положительные вещи, – ни в прогресс, ни в возможность морального улучшения человека, ни в демократию, ни в так называемый суд истории, ни в торжество добра, ни в христианство, ни в какую религию, ни в существование чего-либо священного, ни в пользу общественной деятельности, ни в литературу, ни в смысл человеческой жизни – ни во что. И он прожил всю жизнь в этом безотрадном мире без иллюзий. Как у него на это хватало сил? И вместе с тем, не было человека, существование которого было бы более честным и мужественным выполнением долга порядочнейшего человека, которому нельзя поставить в вину ни одного отрицательного поступка. Он был добр и внимателен ко всем, он был джентльменом в полном смысле слова и никто не заслужил уважения тех, кто его знал, в такой мере, как он. Как и почему все это было возможно? Я неоднократно ставил себе этот вопрос и никогда не мог найти на него ответа – и, я думаю, что этот ответ М.А. Алданов унес с собой в могилу.